К началу ноября императрица, видимо, чувствовала себя нехорошо и даже не скрывала этого. Причиной тому были, как ходил слух, неудача с браком великой княжны Александры Павловны и отказ шведского короля, сильно подействовавший на самолюбие императрицы Екатерины.

Государыня изменила свои привычки. По воскресеньям не выходила к обедне, оставалась вечером в своей спальне, и обыкновенно проводившие у нее конец дня великий князь Александр с супругою не были приглашаемы в последнее время. С докладами она принимала лишь самых близких лиц.

Четвертого ноября Зубов вошел к ней и поразился болезненным, усталым видом государыни. Она сидела в кресле у своего столика. Он с беспокойством, внимательно и пытливо остановил на ней взгляд.

– Ну, что смотришь? – спросила она. – Что? Изменилась я?

– Нет, напротив, – поспешил успокоить ее Зубов, – если и изменились, то к лучшему… Напротив, сегодня у вас вид гораздо лучше! – солгал он.

Государыня вздохнула и, как бы желая доказать, что ей действительно лучше, и подбадриваясь, показала ему на стул против себя, а затем проговорила:

– Ну, покажи, что у тебя там?

Она, согласно своему правилу, что «нельзя прожить ни одного дня без того, чтобы не писать», уже занималась сегодня утром составлением сенатского устава – работою, которой предавалась в последнее время.

– Что, много бумаг? – спросила она опять, надевая очки, пока Зубов усаживался на стул и раскрывал папку с делами.

– Нет, ваше величество, немного, – ответил он и начал докладывать, наученный, почти как канарейка с дудочки, Грибовским.

Принявшись за дела, Екатерина как бы оживилась и забыла свое недомогание.

– А ты знаешь, – вдруг остановилась она, – сегодня в моей комнате часы остановились… это в первый раз в жизни.

Зубов опять с тревогой поглядел на нее и, подождав минуту, продолжал доклад, привыкнув уже к этим посторонним замечаниям, которые иногда государыня имела привычку делать. У нее была удивительная способность думать иногда зараз о нескольких самых разнородных предметах, почему-нибудь интересовавших ее.

– Вот тут есть одно дело, – говорил Зубов, – не совсем приятное… о графе Литте, мальтийском моряке.

Государыня слегка поморщилась.

– Он должен представить свои верительные грамоты, – сказала она, – он назначен послом державного ордена Мальты при нашем дворе… Нужно было бы назначить аудиенцию… Только не теперь… Теперь я не могу делать прием… Погодя немного… Мне что-то неможется, а вот, Бог даст, пройдет. .

– Едва ли, ваше величество, придется вручить ему свои грамоты, – подхватил Зубов, – он недостоин этого… Об этом я и хотел доложить.

– Как недостоин? – переспросила Екатерина.

– Много за ним грехов, – улыбнулся Зубов, как будто сам он симпатизировал Литте, но любовь к истине заставляла его говорить правду. – Прежде всего, он, как мальтийский рыцарь, должен быть связан обетом…

– Да, они дают почти монашеские обеты, – подтвердила Екатерина. – А как это странно, однако, как это не вяжется с нашими понятиями, с родным нам православием!

Зубов боялся богословских вопросов, в которых был не тверд, а потому поспешил вернуть разговор снова к Литте и продолжал:

– И между тем он не держит своего обета… Тут есть жалоба и просьба одной баронессы о ее переписке с графом Литтой. Уехав в Гатчину, он увез и ее письма, и мы не можем их получить… Положим, это еще не большая беда, но, во всяком случае, это показывает, каков он человек… Распоряжение о том, чтобы отобрать эти письма, разумеется, было сделано, при этом, кстати, оказались еще другие подозрения… И вот то, что оправдалось на деле, вышло гораздо серьезнее. У него оказалась весьма подозрительная переписка с Польшей…

– Неужели? – проговорила императрица.

– Вот эта переписка, – ответил Зубов, подавая взятые из бюро Литты бумаги, причем ни единым словом не обмолвился об объяснении Литты, каким образом эти бумаги попали к нему.

Императрица взяла письма и стала просматривать их.

– Не ожидала, не думала! – сказала она, качая головою.

– Мало того, – неумолимо продолжал Зубов, – граф весь в долгах, на него поданы его расписки в суд, а он между тем укрывается в Гатчине.

При упоминании о Гатчине императрица нахмурилась еще больше и сурово спросила:

– Неужели он в самом деле – такой человек?

– Да! И такого человека цесаревич держит у себя, прикрывает, разумеется, не зная, каков он. Я предполагал бы, что ваше величество прикажете дать приказ об аресте этого графа, и завтра же он будет взят. Время долее терять нечего; мы и без того четыре месяца разбирали это дело, справлялись… Тут много показаний и его слуг, а главным образом, бывшего камердинера; все ясно, и сомнений быть не может.

– Ты знаешь, – остановила его государыня, – что я даю полную свободу цесаревичу быть хозяином в Гатчине, и без него мы там ни обысков, ни арестов делать не будем; но нужно дать ему знать об этом, и тогда он сам прикажет поступить, как нужно.

Зубова слегка покоробило, и он осмелился возразить:

– Пожалуй, будет задержка во времени.

– Пошли верного человека на словах доложить цесаревичу, – сказала Екатерина усталым голосом.

Зубов заметил, что она утомилась, и, поспешив собрать свои бумаги, сказал с поклоном:

– Слушаю!

Хотя и вышло не совсем так, как ему хотелось, но все-таки он уже заранее мог торжествовать свою победу над слишком смело державшим себя с ним графом Литтою.

На другой день к гатчинской рогатке подскакал на взмыленной, усталой, загнанной быстрою ездою тройке Николай Зубов, родной брат князя Платона. Шлагбаум загородил ему дорогу. Вышедший из караульного домика офицер подошел к саням и, узнав фамилию ехавшего, остановил его и стал расспрашивать, зачем он едет, к кому, по какому делу и вообще, что ему нужно в Гатчине.

– Я – Зубов, граф Николай Зубов, – горячился тот, думая, что офицер не расслышал его имени.

Но на гатчинского офицера это имя производило совсем другое впечатление, чем в Петербурге. Чем больше горячился приехавший и чем настойчивее уверял он, что его зовут Зубовым, тем все менее и менее любезен становился офицер и яснее выказывал нежелание поднимать шлагбаум.

Наконец Зубов наклонился к самому его уху и произнес два слова, как крайнее средство, на которое он решился, вынужденный к тому упорством офицера. И как только он произнес эти слова, офицер махнул стоявшему у рогатки часовому и крикнул: «Подвысь!» Шлагбаум поднялся, и тройка поскакала дальше.

У ворот дворца опять пропустили Зубова те же два магических слова.

Он вбежал на ступеньки крыльца и, тяжело дыша, вошел в сени.