Мегаполис, окруженный со всех сторон песками знойной пустыни, возвышался за космопортом, будто гигантская, попирающая небеса черно-серая пирамида, каждый уступ которой сам по себе являлся городом в миниатюре.

Стены этих зданий хранили многие тайны вплоть до загадки возникновения самого мегаполиса, через который текли миллиарды теневых галактических кредитов.

Обосновавшиеся же на паперти подле космопорта нищие равнодушно проводили свои дни, слушая редкое позвякивание монет, падающих в их коробки для подаянии.

Вечером в одно и то же время по их рядам проходил некто, обладающий тяжелой поступью и на редкость низким, грубым голосом.

Он отбирал основную часть собранных за день денег, иногда долго, со вкусом бил кого-нибудь, поймав на попытке припрятать часть собранных подаяний.

* * *

В знойных небесах под палящими лучами Халифа промелькнула и скрылась ниспадающая дуга инверсионного следа от очередного, заходящего на посадку челнока.

Темнокожие, загорелые до черноты ганианцы зашевелились, обратив свои взоры на стеклянные двери второго выхода. Сюда обычно направляли пассажиров, путешествующих вторым и третьим классом. Люди более богатые и респектабельные покидали космопорт через новое крытое сооружение, под прозрачным колпаком которого оказалась вся прикосмодромная площадь. Там, несмотря на яростные лучи Халифа, росли пальмы и можно было свободно разгуливать с непокрытой головой.

Частных водителей, а тем более нищих к той площади не подпускали и на выстрел, вот они и толклись тут, у черного крыльца.

На приезжающих (а в особенности на тех, кто прибывал на Ганио впервые) климат планеты производил самое неприятное впечатление буквально с первых шагов. Сухой, обжигающий лица ветер гулял между коробками зданий, весело танцуя пылевыми смерчами. Песок тут был повсюду — горячий, колючий, он больно бил по незащищенным частям тела, напоминая: ты прилетел не на Дион с его мягким, ласковым климатом и дивными золотыми пляжами — это Ганио, Колыбель Раздоров, а с небес на тебя пялится жаркий Халиф, ежесекундно грозя серьезным тепловым ударом.

Пассажиров в этот раз было не более десятка.

Гуськом вытянувшись из-за стойки таможенного досмотра, они вышли в стеклянные двери уже плотной кучкой, остановились, одни в поисках встречающих, иные просто пораженные внезапно открывшимся видом убогой старой площади и накатившим тут же жаром.

Этого секундного замешательства хватило нищим, сидевшим на потерявших свой лоск ступенях, чтобы начать тянуть руки, взывая к состраданию группы отчаянных туристов и мелких бизнесменов.

На них обратили внимание: некоторые из приезжих стремились посторониться, чтобы их, не дай бог, не коснулись грязные, заскорузлые пальцы попрошаек, другие же не шелохнулись, разглядывая с высоты верхней ступеньки жалкое и страшное волнообразное движение человеческих тел, третьи, торопясь разрядить секундную паузу, ринулись вниз, кто раздраженно, а кто брезгливо лавируя между телами нищих.

Навстречу им уже спешили бронзоволикие водители, на ломаном интерангле предлагая поездку в любую точку Ганиопорта.

Из всей этой суеты выделялись лишь несколько фигур.

Одной оказался высокий, сухощавый человек, к запястью которого был прикован тонкой цепочкой наручников кейс. По его лицу пролегал ровный шрам, обозначающий стык живой и искусственной кожи. Стоило приглядеться к нему внимательнее, и тут же становилось понятно, что большая половина его лица, вкупе с правым глазом, — это протез, и лишь небольшая часть в левой половине — настоящая плоть. Когда он оглядывался по сторонам, то в знойной тишине можно было услышать, как тонко повизгивают сервоприводы спрятанной за бутафорией глаза видеокамеры. Волосы незнакомца имели два оттенка — его рано поседевшие виски плавно переходили в коротко стриженную, серебрящуюся макушку, и с первого взгляда казалось невозможно определить, что это за серебристая щетина — настоящие волосы или же тончайшая проволока?

Рядом с ним стоял, широко расставив ноги, голубокожий карлик с налитыми кровью, выкатившимися из орбит глазными яблоками. Вид у него был самый что ни на есть свирепый, и в то же время весь облик этого существа — его осанка, выражение лица, то, как он снизу вверх с детской преданностью поглядывал на своего компаньона (или хозяина?) — мог сообщить прямо противоположные сведения, он казался какой-то гремучей постоянно меняющейся смесью, созданной из доброжелательности, свирепого уродства и детской непосредственности.

От внимательных посторонних взглядов не смог бы укрыться и тот факт, что под расстегнутой курткой карлик носил пояс с набором метательных ножей, так что любое из первых впечатлений могло оказаться абсолютно обманчивым.

Неудивительно, что нищие не ринулись им под ноги. Лишь один из них, не участвующий в общем содоме, а неподвижно застывший на нижней ступени паперти, неосознанно повернул голову в ту сторону, где стояли эти двое.

Он-то и стал спустя несколько секунд третьим участником разыгравшейся сцены.

Дело в том, что нищий был абсолютно слеп. Его глаза даже не походили на бельма — глазные яблоки просто отсутствовали на положенных им местах, открывая безобразные струпья затянувшихся, но все еще неприятно-розовых шрамов.

Он молча обернулся на шум, который подняли его зрячие коллеги.

В этот момент человек с кейсом, видимо, принял решение о том, каким видом транспорта им двигаться дальше, и тронул своего спутника за рукав.

— Пошли, Ваби, нам светит вон та мутно-желтая колымага, сечешь?

Его спутник кивнул и тут же осведомился:

— Эрни, а если будет плохо говорить, а? — он бросил невинный взгляд на свои ножи.

Эрни Рорих вздохнул, присел на корточки и сказал:

— Ваби, ты выучил то слово, что я тебя просил?

Карлик угрюмо кивнул.

— Повтори его, пожалуйста.

Мутант скорчил отвратительную гримасу, но все же ответил, растягивая звуки по слогам:

— Тер-пи-мость.

— Вот именно, мой друг. Терпимость. Очень хорошее, правильное слово. Когда тебя бьют ногами по ребрам, разрешаю забыть и не вспоминать о нем. Но когда мы с тобой сядем в машину вон к тому смуглолицему джентльмену, то, прошу, вспоминай его почаще, ладно?

— Если он будет кричать что-то про мою маму, я его убью.

— Хорошо, тогда пойдем пешком. Пять километров, по пыльной дороге, пешком.

Ваби насупился. На его лице нарисовался мучительный мысленный процесс.

Рорих тем временем решил закрепить свой педагогический успех и назидательно произнес:

— Человек человеку друг, товарищ и…

— Волк, — угрюмо завершил его мысль Ваби.

— Что-о? Где это ты нахватался?

— Так говорила Эйзиз.

— А, ну конечно, Ледышка для тебя…