Стоящие ближе к нему восторженно хохочут. Размахивают руками и кричат: «Эпиматьеедемия! Эпиматьеедемия!»

Мы с Два-То-Тони Дельгарно продолжаем свой разговор. Не обращая внимания на речь Абсолютного Рекса, за исключением тех ее мест, когда он перегибается с трибуны и выпячивает подбородок в избытке эмоций. Я беру нам еще бутылку пива, и мы продолжаем разговор. Он совершенно лишен иллюзий, этот Два-То-Тони Дельгарно.

Как представителю главного спонсора ему бы полагалось источать светскую непринужденность, работать с толпой, улыбаться и говорить людям, как он рад, что они такие молодцы. Как коммерческому хозяину мероприятия ему, возможно, полагалось бы класть руки на плечи гостям, и смотреть им в глаза, и говорить: «Развлекайтесь… Развлекайтесь на здоровье». Полагалось бы разгуливать меж гостями, давая понять, что это его марка машины в наивысшей степени удовлетворит их потребности, и Грядущей Республики, и Будущего Столетия в целом. Только ничего такого он не делает.

— …в то время как наша культура будет свободным и естественным отображением наших талантов и преимуществ, а не бесконечными попытками сорваться с поводка монархии, не бесконечной борьбой за избавление от ставшего обузой родителя… Наша культура будет состоять из свежих, плодотворных идей, станет не просто реакцией на что-то.

— Культура. — Два-То-Тони Дельгарно слышит это слово и выдыхает его обратно Абсолютному Рексу. — Культура — это просто способ прославиться за чужой счет. Культура — это оправдание за гору, на которую ты не поднялся, или за женщину, которую ты не сберег. Вот я. Я пастух несчетного стада овец, производящих отделку бардачков. Ну и что? А? Мои люди покорили мир. Изобрели оперу. Написали «Мону Лизу». Построили Святого Петра. — Он делает глоток пива и вытирает пену с верхней губы рукавом. — И что? Я что, отправляюсь спать с отзвуками дневной жизни в ушах? Черта с два, я отключаюсь под увертюры или кантаты. Ха. Вся эта культура — сплошная ложь. Взятые напрокат кантаты, заглушающие наше доморощенное блеяние.

Два-То-Тони Дельгарно поднимает стакан и собирается уже сделать глоток, когда замечает женщину с высветленными перекисью завитыми волосами, направляющуюся в нашу сторону. Взгляд его задерживается на ней, и зубы стискиваются в ожидании того, что произойдет. Я вижу, как белеет кожа у его обгрызенных ногтей, — с такой силой он сжимает запотевший стакан янтарного пива.

— Не здесь, — шепчет он, ни к кому не обращаясь. — Черт, только не здесь.

Она довольно высокого роста, и для такой светлой прически ей не хватает скул и подбородка. Виски и ноздри ее украшены замысловатым готическим орнаментом. Она одета в пастуший жилет, черные кожаные штаны и кроссовки «Данлоп». Такое впечатление, будто над ее внешностью потрудились тюрьма и нелегкий быт. Трудно сказать, хочет ли она походить на кого-то или хочет отдалиться от той, какой была прежде, еще в большей степени, чем большинство из нас.

Она проталкивается к нам через толпу, бормоча «Простите, дружок» и «Простите, милочка» всем, кого отталкивает в сторону. В левой руке она держит видеокассету, используя ее как таран для рассекания негромко беседующих компаний. «Простите… Простите… Простите, дружок». Она выныривает из толпы рядом с нами, нацелив видеокассету в Два-То-Тони Дельгарно. Когда она останавливается, кассета почти касается знаменитой белой автомобильной эмблемы на алом шелке его галстука, а он смотрит на нее с ужасом.

— Привет, — говорит она. Два-То-Тони Дельгарно продолжает не отрываясь смотреть на кассету и только вздыхает. Так, словно эта кассета — какой-то заголовок, оповещающий о катастрофе. Или депеша с фронта.

Она поднимает два пальца свободной руки к лицу и машет ими в мою сторону.

— Чао. Роза Виньелл. Частный детектив.

— Хантер Карлион, — отзываюсь я. — Привет.

Она поворачивается обратно к нему.

— Ваш секретарь, — говорит она. — Вот как я вас нашла. — Она вертит кассету так и сяк перед его глазами, надеясь, что он заберет ее. Потом тычет пальцем в мою сторону и приподнимает бровь, как бы спрашивая, могут ли они говорить при этом Хантере. Он смотрит на болтающуюся у него перед носом кассету и не замечает вопроса.

— Я так думаю, супружескую верность на видео не снимают? — спрашивает он у нее.

— Я таких не знаю, — говорит она. — И не думаю, чтобы это можно было снять — верность. Верность — то, что не происходит. В ней нечего снимать, в этой верности. — Готический орнамент на ее лице при разговоре отсвечивает и переливается.

— Ну, — говорит он. Теперь он наконец смотрит на нее. Он собирается с духом. — Вы принесли мне доказательства неверности моей жены.

— То, за что вы платили, — отвечает она.

— Сюда? — спрашивает он. — Сюда? Так, чтобы мое разбитое сердце было классным зрелищем для этих республиканцев? — Он протягивает свободную руку ладонью вверх и обводит взглядом толпу.

— Я всегда предпочитаю передавать клиенту житейское дерьмо на людях, — объясняет она. — Если передавать житейское дерьмо клиенту, когда он один, есть риск, что он учинит что-нибудь над собой. А если он учинит что-нибудь над собой, у меня возникнут сложности с оплатой чека. Обязательно найдется кто-нибудь, кто обвинит меня, что именно я передала житейское дерьмо, а это осложнит передачу чека. — Она тычет кассетой в знаменитую автомобильную эмблему на его алом шелковом галстуке. — Вот так. Боюсь, хорошие новости — это те, которых нет.

Он берет у нее кассету, и она убирает руку, и кассета остается прямо у него под подбородком, где она ее отпустила. Он смотрит на нее так, словно сквозь черный пластиковый корпус видит запечатленную в миниатюре неверность своей жены.

Мне не по себе быть втянутым во все это. Видеть и слышать чужую боль. Я не знаю, куда деть взгляд. Но не отворачиваюсь. Ибо его боль завораживает — будто порнуху смотришь.

— Насколько все плохо? — спрашивает он ее.

— Неверность? Насколько она плоха? Откуда мне знать? Она есть, вот и все, что я знаю. Она есть. Думаю, ее нельзя измерить и присвоить степень.

— Нет, я хотел спросить… — Он поворачивает кассету в руках и смотрит на ее торец, нет ли там названия. На торце набрана случайным сочетанием прописных и строчных букв его фамилия: ДеЛьГАрНо. — Я хотел спросить, очень ли грязное вышло кино? Я не смогу смотреть на Надин в грязном кино.

— Нет. Вовсе нет. За это вам пришлось бы заплатить мне больше. За съемку через окно. Нет. Это всего лишь эпизоды, в которых Наша Героиня с разбега бросается в объятия Вышеозначенного Красавчика, и руки Вышеозначенного Красавчика сжимают ее ягодицы, соприкасаясь кончиками пальцев точно над анусом Нашей Героини, и в которых Наша Героиня целуется с Вышеозначенным Красавчиком на автостоянке у «Броудмедоуз-Бест-Вестерн». Следом за этим Наша Героиня и Вышеозначенный Красавчик скрываются из виду в подъезде номер десять, одиннадцать, двенадцать или тринадцать «Броудмедоуз-Бест-Вестерн», это когда как. Ничего менее пристойного, только это. Собственно, все в рамках нормы, когда бы вы не были третьей стороной, имеющей собственный интерес в вышеозначенных ягодицах.