В десять часов вечера я снова сел в поезд, который медленно шел через Ганновер в Берлин. Я приехал в семь утра и отправился домой на такси. Чувствовал я себя неважно, так как спать на узкой полке вагона было почти невозможно. Читал Маколея, пока не устали глаза. В своем очерке о Барере он подвергает уничтожающей критике одного из зловещих деятелей робеспьеровского режима. Возможно, критика эта справедлива, но следует учесть, что отчасти Маколеем двигала неприязнь к Франции и к «неистовой демократии» эпохи Французской революции.

Понедельник, 10 сентября. Сегодня я встретился с Уоллесом Дьюелом, новым корреспондентом чикагской газеты «Дейли ньюс», который сменил Джуниуса Вуда, очень способного человека, превосходно умевшего добывать новости. Дьюел два года провел в Риме и хорошо разбирается в сложном положении в Европе, но не владеет немецким языком. Он хотел поделиться со мной сведениями, собранными за последние две недели, а также расспросить, что представляют собой Гитлер, Геринг, Геббельс и другие нацистские главари.

Пятнадцать или двадцать корреспондентов американских газет в Германии – самые искусные сборщики информации, каких я знаю. Мне кажется, они умнее французских и английских шпионов, которые порой бывают слишком бесчеловечны, подвергая опасности жизнь тех немцев, у которых случайно получают сведения. Я сообщил Дьюелу все факты и сделал те указания, какие счел возможным. Он произвел на меня хорошее впечатление, но его отвращение к самовластию Муссолини так велико, что ему трудно будет спокойно работать здесь, ибо Гитлер не менее жесток, чем Муссолини, и поэтому внушает отвращение всякому американцу и англичанину.

Вторник, 11 сентября. Сегодня Эхснер из Юнайтед Пресс и Уебб Миллер, лондонский корреспондент этого же информационного агентства, многое разъяснили мне относительно методов работы геббельсовского министерства пропаганды. Произвол германских властей оставил у Миллера еще более тяжелое впечатление, чем у Эхснера. От них я узнал, что создано новое отделение тайной полиции, в задачу которого входит подслушивать все, что говорят иностранцы по телефону и в гостиницах.

Среда, 12 сентября. В половине первого я, надев фрак согласно требованиям этикета, поехал в резиденцию президента на Вильгельмштрассе, чтобы официально засвидетельствовать уважение новому самозваному президенту Адольфу Гитлеру. Несколько дней назад ко мне приходил испанский посол и сказал, что он, пожалуй, вынужден будет поехать к Гитлеру, хотя даже мысль о том, что придется пожать руку этому человеку, ему противна. Я согласился, что мы не можем остаться в стороне, как в тот раз, когда шла речь о съезде в Нюрнберге. В данном случае дело касается правительства. 6 сентября я говорил об этом с английским послом, и он того же мнения, хотя Гитлер в высшей степени неприятен ему.

Когда я приехал, двор резиденции был окружен солдатами, застывшими по команде «смирно». У самого дворца также стоял караул. Присутствовали все члены дипломатического корпуса, включая и папского нунция, который незадолго перед этим целый месяц пролежал в больнице. Нунций – старшина дипломатического корпуса, и в его обязанности входит выступать в подобных случаях с официальным приветствием. Вслед за ним по порядку следует Франсуа-Понсэ, который явился в парадной форме, при медалях и орденских лентах. Как сказал мне еще в августе молодой Берар – атташе французского посольства, Гитлер заявил, что не хочет больше видеть французского посла. Если бы Гитлер остался верен своему слову, это было бы равносильно отзыву Франсуа-Понсэ. Но сегодня дело обошлось без неприятностей. С притворным дружелюбием французский посол и Гитлер пожали друг другу руки.

Когда члены дипломатического корпуса, которых было около пятидесяти человек, должным образом разместились вдоль стен приемного зала, туда вошли Гитлер, Нейрат, Бюлов и Бассевиц, одетые в парадную форму, после чего нунций, как принято в подобных случаях, прочитал свою речь, поздравляя политического и религиозного врага Рима с тем, что он успешно узурпировал пост Гинденбурга. В речи было несколько намеков и предостережений по поводу войны, которую все здесь считают главной целью нынешнего германского правительства. Я, разумеется, присоединяюсь к этому мнению.

Гитлер сказал ответную речь по-немецки, заверив нас в своей доброй воле по отношению ко всем странам, и единственной своей целью провозгласил мир. Кончив говорить, он по всем правилам этикета подошел к нунцию, поклонился и пожал ему руку. Если уж до конца соблюдать проформу, он мог бы даже обнять его. Потом Гитлер подошел к Франсуа-Понсэ, и они встретились еще более дружелюбно, чем прежде. Минуту или две они о чем-то тихо говорили по-немецки самым дружеским образом, но я стоял далеко и не слышал, о чем шла речь. После этого канцлер обратился к итальянскому послу Черрути, но уже менее сердечно. Итальянец в отличие от француза не обладает светским «savoir faire»[9]. Он не умеет скрывать свою неприязнь и ненавидит нацистский режим так же, как и его жена, венгерская еврейка, очень известная у себя на родине.

Подойдя к японскому послу, стоявшему справа от меня, Гитлер подчеркнуто горячо поблагодарил его за присутствие на съезде в Нюрнберге и за речь, которую, по его словам, произнес там японец. Все прекрасно поняли, в чем дело: это было сказано для того, чтобы бросить упрек французскому, итальянскому, английскому и испанскому послам, а также мне, поскольку мы отказались посетить торжество и в нынешнем, и в прошлом году. Когда фюрер, весь сияя, протянул мне руку, я поспешно напомнил ему слова о мире, сказанные им в его речи, и заметил, что в Соединенных Штатах они будут одобрены всеми, и особенно президентом, который просил меня сообщить Гитлеру, что миролюбивые речи подобного рода всегда интересовали его. Гитлер многозначительно поклонился и сказал что-то, словно он сам принадлежит к числу пацифистов, которых он в действительности всегда публично осуждает. Когда Гитлер отошел к испанскому и английскому послам, мне стало не по себе, так как я почувствовал, что он не уловил иронии моих слов. Он решил, что я в самом деле поверил ему!

Никогда еще я не видел Гитлера таким радостным, как теперь, когда он обходил и приветствовал представителей иностранных государств. Ни Нейрат, ни Бюлов не обнаружили никаких признаков стыда за свою страну. Мы разошлись около часу дня и поехали по домам, как всегда раздумывая о том, долго ли продержится этот режим, который из всех режимов Европы больше всего сродни средневековому.

Репортеры, пришедшие вечером, жаждали узнать о моих впечатлениях от этого приема. Я мог сказать им только, что главной темой разговора был мир и что все немцы сияли от радости.

Пятница, 14 сентября. По приглашению министерства иностранных дел мы с Мэтти поехали в знаменитый оперный театр в Шарлоттенбурге, чтобы послушать премьеру «Тангейзера». В бывшей императорской ложе расположились Гитлер, Папен, Геббельс и генералы Бломберг3 и Фрич4. Рядом с нами сидел посол Черрути с супругой. В противоположном конце нашего ряда сидели супруги Франсуа-Понсэ. Все ложи занимали дипломаты, зал был переполнен. Увертюра, как принято в Германии, зазвучала точно в назначенное время. В первом антракте почти все зрители в партере встали и некоторое время, повернувшись к ложе Гитлера, отдавали нацистское приветствие. Во втором антракте повторилось то же самое. Все зрители, а также актеры были в восторге от присутствия канцлера; говорят, такого восторга не было даже в те времена, когда в императорской ложе сидели Гогенцоллерны.