Очнулся я в неконтролируемом безвременьи. С трудом вспомнил, как схватили меня и втолкнули в машину на переходе, и когда я отчаянно бился в крепких руках, уткнули лицом в нечто приторно-душистое, отчего голова разом закружилась и сознание покинуло.

Кругом была темнота. Я связан, с заклеенным липкой лентой ртом, и долго пытался осознать, что же случилось и за что, и как случившееся пережить? Когда удалось так или иначе выбраться из пут и осознать, что все эти надругательства – не сон, я понял по узкой щели над потолком, что я пленник в крохотной комнате, и на дворе ночь.

Беззвучно было вокруг, только вдалеке просвистел локомотив, и я, наконец, установил, что заперт в крохотном помещении без окон. Настолько тесном, что поневоле приходила мысль о последнем контейнере, в котором отправляются в вечный путь. Снизу, под полом, что-то хлюпало, возможно, воды мертвой реки Стикс.

Стены строения были крепки, как и потолок, а вот пол стоило проверить на вшивость. Возможно, сырость сделала его уязвимым. Во всяком случае, щели в полу выделялись темнотой. Но раскрошить и разломать без инструментов этот пол было непросто, и я измучился в конец и изодрался в кровь, пока у меня что-то получилось. Пол был двойным, но ниже настил его сгнил от сырости и соприкосновения с водой. А ещё ниже была ледяная вода, подернутая с поверхности прозрачной скорлупой льда.

В этом, видно, и была фишка похитителей: ледяные воды озера стерегли не хуже вооруженной охраны. До берега было далеко – пара миль. По всей видимости, моей тюрьмой стал рыболовный домик, куда причаливали летом на заре или ночевали в нём, чтобы, не размениваясь, поутру встретить первый клёв.

Раздумывать времени у меня не было. Ожог воды был для меня первым ощущением, когда я решился плыть на огонёк. Я плыл и чувствовал, как попеременно отключались у меня участками отдельные группы мышц, сведенные холодом. Вот схватило и свело группу на груди, бедре, ноге… Ужасно плыть в ледяной воде, раскалывая скорлупу тонкого льда. Пальцы онемели, но я всё-таки не зря был чемпионом Синиор Олимпик Вирджинии. Ледяная плёнка резала и мешала плыть в этом прозрачном месиве, и когда я совсем выбился из сил, мне повезло. Не зная как, я всё-таки доплыл до чистой воды, и ориентиром для меня на берегу горел огонь костра, который развели полуночники-рыбаки. От холода что-то случилось с глазами: я видел огонь не так, как всегда, а робким лучиком с берега, порой лишь чувствуя, в какой он стороне.

Я появился перед рыбаками в полном беспамятстве, весь в крови и, видно, очень этим их напугал. В беспамятстве угодил и в госпиталь. Позже, пробуя вспомнить, как плыл, не смог, и растёртый и уколотый провалился в безбрежный сон.

Вернувшись в сознание, я не сразу вспомнил, но позже пришло понимание противостояния с Левиафаном, которого я всё-таки временно одолел.

Не обошлось на этот раз и без «ведомства страха». Реанимировали меня в их специальной лечебнице и после долго расспрашивали, и когда я сказал, что работал и с НАСА, меня попросили назвать кого-нибудь из коллег. Я назвал Кайла Херринга из Центра Джонсона, он больше мне запомнился. И было разное, а появившийся Хайл Херринг часами беседовал со мной. Возможно, он согласился в моём случае сыграть роль моего реадаптационного психоаналитика.

Медленно идёт моё восстановление. В первое время я безвылазно сижу в нашей квартире, в том же доме на первом этаже. Мне доступен только лишь вид из окна. Я живу как бы отраженным светом. Зеркальные стены соседнего дома бросают в моё окно раннее и позднее солнце, такое яркое, что приходится жмуриться и опускать занавеску металлических штор.

Дом напротив – стеклянный, и солнце с раннего восхода, отражаясь, попадает в моё окно. Ранним утром меня встречает искусственное солнце. Окно моего DENa выходит на запад. В нём поднимается к площади Courthouse пятнадцатая улица. В дождь она блестит огнями встречных потоков машин и светофоров, от них по мокрому асфальту тянутся ко мне дрожащие световые пальцы. В целом выглядит очень красиво, а ещё разноцветные зонты прохожих украшают её цветами.

Реадаптация – долгий процесс, особенно в преклонном возрасте. Прогулки мои завершались рядом с домом. Теперь у меня рядом свой личный планетарий. Дело в том, что неподалеку от нас почему-то перестроили высокий дом, взорвав его, и на его месте построили с виду такой же, может, чуточку повыше. Красивый дом со сквериком на высоте второго этажа, и на стене лестницы от скверика к тротуару соорудили звездное небо с дырочками звёзд, светящимися по ночам. Своеобразное металлическое небо, а точнее Вселенная, с дырками звезд. Со временем стенка-Вселенная начала ржаветь.

Само собой выходило символично: ржавая застаревшая Вселенная с созвездиями, которые можно разглядеть, и рядом надписи.

Скажу по совести, звёздного неба я не знал, хотя и сидел раньше рядом с творцами космической навигации, а в нашей общей комнате валялось множество звёздных карт, но я на них внимания не обращал. Меня тогда целиком занимала Луна, полёт к Луне, а рядом коллеги и ровесники колдовали с иероглифами звёзд, выдумывая звездные алгоритмы автономной навигации к Марсу. И теперь для меня стенка-планетарий выглядит приветом из молодости.

Мне не позволено пока отходить от дома. Приписанный мне русскоязычный профессор Джорджтаунского университета ежедневно навещает меня. С крыши-террасы нашего дома видны кафедральный собор и Джорджтаунский университет. Старина его изящных башен явно старше цепочки домов в Джорджтауне вдоль главной улицы «М». Красота их в рамке зелени наводит на мысль посетить их при первой возможности. Мы всегда жалеем о несбыточном. Профессор говорит, что красивейший корпус иезуитского колледжа – Healy Hall строился в 1877–1879 годах и является образцом неоготического стиля.

Спрятанные под навесом от солнца, мы ведём философские беседы, подобно тем в Средневековье, где обсуждалось, сколько чертей может разместиться на кончике иглы. Мы обсуждаем науку и религию.

В своих беседах мы как бы возрождаем древнее искусство спора. Хотя это и непросто, особенно мне. Человек живёт со своими опытом и мнением. На многое он готов коротко ответить: нет. Но когда ему тоже так говорят, он думает: как же? Ведь он на это долго настраивался, разговаривал с собой, убеждал себя, и на стороннее «нет» расстраивается. В этом, думаю, суть и русского неприятия споров.

Но нам нечего делить, и мы даже не спорим, а чаще соглашаемся, рассуждаем, как аксакалы, ставя свою заключительную точку и подводя черту. Не всем дано в жизни поставить заключительную точку. И если бы стариков слушали, то много мудрого смысла смогли бы почерпнуть. Я целиком за науку. На этом стою. Она, по-моему, проникновение в суть вещей и единственный путь развития. Нет иного для человечества, а остальное – временное. Все религии и правительства – наркотики. Только учёные – настоящие современные жрецы. Напряглись и создали проблему атомного оружия, которая и погубит всех, вместо того чтобы спасти. А остальное – болтовня и выдумки, часто ненаказуемые, а за искажение информации положено судить.