В пригороде Воркуты хоронили шахтеров. Одиннадцать обгорелых изувеченных тел было извлечено из шахты. Один, Степан Климов, горнорабочий, был навеки погребен под камнями.

По кладбищенской дороге валила толпа, черная, как вар. Над головами плыли одиннадцать красных гробов, в которых, как в лодках, качались мертвецы на печальных волнах. Огненно, страстно ухал оркестр, дышал ошпаренной медью, жутко звякал, рыдал. Среди венков и траурных лент за гробами шли вдовы и матери, семенили сироты. Суровый, насупленный мужик нес ведерко с водой. Когда женщинам становилось худо и они оседали на руках у родни, мужик черпал кружкой, подносил, насильно вливал в кричащий рот, и вдовы захлебывались, глотали студеную воду.

За гробом машиниста Федюли спотыкалась, хватала руками красный кумач вдова в черном платке:

— Ой ты мой Федечка, ой мой дорогой!.. Зачем ты в гробике лежишь и не встанешь!.. Зачем деточек своих не обнимешь!.. Да как же ты нас всех любил и жалел, все доброе и хорошее делал!.. Хотел нас на море свезти, пальмы показать, на белом корабле поплавать!.. А теперь, Феденька, плывешь на красном корабле в могилу!.. Как я тебя, Федечка, из шахты ждала, все рубахи твои постирала!.. Пельмени к обеду сготовила, бутылочку припасла!.. Будешь ты, Федечка, обедать всырой земле!.. Там тебе начальство столик накрыло!.. А мне за тем столиком нету места!.. — Женщина начинала выть. На горле ее вздувалась клокочущая синяя вена. Мужчина черпал кружкой, вливал в ее стучащие зубы холодную воду.

За гробом крепильщика Скатова шла седая, в черном полушалке мать, всплескивая руками:

— Коля, Коленька, мальчик мой ненаглядный!.. Да какой же ты добрый, красивый был!.. Как ты маменьку свою любил, уважал!.. Как на баяне играл, кнопочками переливы выделывал!.. Кот наш Рыжик третий день с твоей подушки не слазит!.. Детки твои, как воробушки, жмутся!.. Сон мне приснился, что ты стоишь в огне и ручки ко мне протягиваешь!.. И зачем я, Коленька, в шахту тебя пустила!.. На пороге бы легла, за ножки тебя ухватила!.. Как же ты там мучился, задыхался!.. Всю-то жизнь под землю от меня уходил, и сейчас снова под землю, в могилку уйдешь!.. Ох, да у меня уже нету сил!.. — Она тяжело оседала, рушилась. Ее подхватывали, волокли. Ноги царапали землю. Водолей с ведром окунал кружку, вдавливал в рот. Вода щедро проливалась на землю.

За гробом бригадира шла его дочь, молодая, с заплаканным почернелым лицом:

— Папа, папочка, встань, поцелуй свою Оленьку!.. Зачем так рано от нас уходишь!.. Разве мы тебя не любили!.. Разве в гости к тебе не ходили!.. Ты внучка своего Олежку больше всех любил!.. Помнишь, папочка, как ты нам с братом Володей снежную бабу слепил и уголечки в глаза ей вставил!.. Как лошадок из досточки вырезал и мы с Володей играли!.. Как платье мне подарил, все в бисере и стеклярусе!.. Кто же будет о тебе заботиться!.. Кто носочки теплые свяжет!.. Ведь там в могилке ножки твои замерзнут!.. — Она начинала валиться навзничь, на подставленные руки. К ней подходил мужчина с кружкой, вливал в нее воду.

Кладбище серебрилось оградками, топорщилось крестами и столбиками, зияло открытыми могилами. Гробы поставили на груды рыхлой земли. Родня потянулась прощаться.

В стороне стояла Антонина Климова в капроновой куртке, плотно облегавшей ее выпуклый живот. Пожилая соседка ее вразумляла:

— Ты, Тоня, глупость делать не смей. Твой Степан ребенка хотел, и ты его сохрани. Это тебе память об муже. Двоих растишь и третьего вырастишь. Добрые люди помогут. Профсоюз, дирекция. Я тебе вот что советую. Поезжай на остров, о которое тебе рассказывала. Пойди в монастырь, где старец святой Евлампий., Исповедуйся ему. Закажи об Степане панихиду, — пускай за него монахи молятся, чтобы душа его успокоилась. Старец тебя научит и сердце твое утешит. Он людей утешает, к нему ото всей России съезжаются. Поняла меня, Тоня?

— Поняла, — слабо пролепетала Антонина, прижимая к животу руку, чувствуя, как трепещет младенец.

Утром шел дождь, теплый, шумный. Звенел по железу палубы, окутывал корабль пышным облаком брызг. Река кипела, шумела, покрытая рябью, растревоженная ветром, с серыми вмятинами, с затуманенными, неразличимыми берегами, мимо которых проносились длинные космы дождя. Тучу пронесло, ярко, слепяще брызнуло солнце. Ближние холмы и далекие рощи стеклян-но засверкали, по лугам побежали ликующие, полные блеска волны. Вились на холмах дороги, пахло цветами, свежестью, молодой жизнью. Корабль, белоснежный, умытый, мощно и великолепно плыл среди сверканья, под высокой пылающей радугой, один конец которой окунался в Волгу, впитывал воду, превращая ее в сочное многоцветье, а другой высоко выгибался над чудесной далью. Корабль скользил под этим небесным великолепием, словно стремился в райскую страну, где нет болезней, печалей, а вечная благодать.

Пассажиры вставали поздно, истощенные ночными неистовствами. Не все выходили к завтраку. У многих были опухшие лица и набрякшие подглазья. Не всем удавалось с помощью пудры и грима скрыть ссадины, убрать разоблачительные синяки, замаскировать прикушенные губы, умягчить следы чьих-то зубов и когтей.

Посол Киршбоу держался за бок, и было видно, что ему трудно дышать. Под глазом у него наливался огромный фингал, и на вопрос Есаула, что произошло с глазом господина посла, тот уклончиво ответил:

— Василий Федорович, в меня попал небольшой метеорит. Видно, мы проплывали зону метеорных дождей.

В это время мимо проходила молодая корабельная служительница, сияющая утренней свежестью и невинностью, вся в белом, с золотыми позументиками. Увидев посла, она сделала вежливый книксен, чем ужасно напугала Киршбоу, как если бы хотела ударить его под дых. Это не ускользнуло от внимания Есаула. Желая развлечь чем-то испуганного дипломата, он произнес:

— Взгляните, господин посол… Видите, вон там, вдалеке… — Он указывал на дальний, медленно приближавшийся луг, среди которого возвышалось нечто стройное, великолепное, сияющее, похожее на колокольню Ивана Великого.

— Что это? — спросил посол, опасливо глядя вслед стройной вежливой барышне.

— Если вам интересно, это последняя баллистическая ракета России, подготовленная к уничтожению. Сегодня русский народ прощается с ракетой, которую вы, американцы, нарекли «Сатаной». Если хотите, можете принять участие в праздничном действе. Думаю, в Госдепартаменте оценят ваше рвение, когда прочтут донесение о полном ракетном разоружении России. Видите, мы умеем держать слово, господин посол. Нам можно было верить во все эти годы, и мы бы продолжали держать слово, если бы Госдеп согласился с третьим президентским сроком.

— О третьем президентском сроке не может быть и речи, — строго отрезал посол. — Но на ракету готов взглянуть.

Теплоход бросил якорь посреди разлива, и стремительный катер понес Есаула, посла Киршбоу и министра обороны Дезодорантова к берегу, где в лугах возвышался белый бивень ракеты.