У своего дома Джозефина отблагодарила Эда Бимента, которого удачно использовала, искрой надежды, вошла через боковую дверь и поднялась к себе в комнату. Окно было открыто; торопливо переодеваясь, чтобы ехать на свадьбу, она стояла на сквозняке, желая простудиться и умереть. Увидев свое отражение в зеркале ванной комнаты, она не выдержала, присела на край ванны и тихонько всхлипнула, как будто прочищала горло, а вслед за тем принялась полировать ногти. Выплакаться можно было и ночью, в постели, когда все уснут, а сейчас день всего лишь клонился к вечеру.

Обе сестры вместе с матерью стояли бок о бок во время венчания Мэри Джексон и Джексона Диллона. Церемония была грустной и сентиментальной: она знаменовала конец прекрасной, блистательной юности девушки которая пользовалась всеобщим восхищением и любовью. Наверное, никто из присутствующих не увидел в этом действе символов завершения целой эпохи, но с высоты десятилетия им бы показалось, что некоторые детали уже припорошены нелепостью вчерашнего дня, а то и подернуты лавандой дня позавчерашнего. Невеста подняла фату, улыбаясь своей трогательно-серьезной «милейшей» улыбкой, но со слезами на глазах, а потом обвела взглядом подруг и широко раскинула руки, будто желая их всех обнять в последний раз. Затем она повернулась к молодому мужу, серьезному и безупречному под стать ей, и сказала одними глазами: «Свершилось. Я вся твоя навек».

Сидя на скамье, Констанс, которая была одноклассницей невесты, откровенно рыдала, и сердце стучало у нее в груди, как в гулком склепе. Рядом с ней Джозефина являла собой не столь однозначное зрелище: она пристально наблюдала. Ее глаза напряженно смотрели вперед, но раз-другой из них выкатились одинокие слезинки; тогда ее лицо, будто напуганное этим ощущением, становилось чуть более жестким, а губы застывали в дерзкой неподвижности, как у ребенка, которому приказано не озорничать. Шевельнулась она лишь однажды, когда чей-то голос у нее за спиной произнес: «А ведь это малышка Перри. Само очарование, правда?»; тогда она повернула голову к витражам, чтобы неизвестные обожатели полюбовались ее профилем.

Потом родные Джозефины отправились на банкет, так что ужинала она в одиночестве, вернее с младшим братом и его нянькой — что, в сущности, не делало никакой разницы.

Ее душа опустела. В этот вечер Энтони Харкер, «глубоко любимый… нежно любимый… глубоко, нежно любимый», любил другую, целовал ее уродливую, ревнивую физиономию; вскоре ему суждено было растаять навсегда, вместе со всеми своими ровесниками раствориться в браке без любви, чтобы оставить на ее долю мир Тревисов де Коппетов и Эдов Биментов, которые были такой легкой добычей, что не стоили даже улыбки.

У себя наверху она вновь порадовалась, когда зашла в ванную комнату и увидела себя в зеркале. А вдруг ей выпадет умереть этой ночью во сне?

— Ах, какая жалость, — прошептала Джозефина.

Распахнув окно, она сжала в руке единственное напоминание об Энтони, большой носовой платок с его инициалами, и удрученно забралась под одеяло. Простыни еще не согрелись ее теплом, когда в дверь постучали.

— Письмо, с нарочным доставлено, — объявила горничная.

Включив лампу, Джозефина распечатала конверт, взглянула на подпись, потом опять на адрес, и грудь ее затрепетала под ночной рубашкой.

Милая маленькая Джозефина, это все лишено смысла, но я не могу ничего с собой поделать и не могу лгать. Я влюблен в тебя отчаянно, до боли. Когда ты сегодня убежала, это чувство обрушилось на меня лавиной, и я понял, что не способен от тебя отказаться. Дома я не находил себе места и лишь метался из угла в угол, вспоминая твое милое личико, твои милые слезинки в холодном, чужом вестибюле. Только сейчас я взялся написать тебе…

Письмо растянулось на четыре страницы. Где-то в середине было сказано, что разница в возрасте не играет никакой роли, а заключительные слова гласили:

Понимаю, как тебе сейчас тяжело; я отдал бы десять лет жизни, чтобы оказаться рядом и поцеловать твои сладостные губы на ночь.

Дочитав до конца, Джозефина застыла; печаль вдруг улетучилась, а на ее место, как показалось Джозефине от избытка чувств, пришла радость. Однако по ее лицу пробежала тень.

«Боже!» — выговорила она про себя. И взялась читать письмо с начала.

Первым ее порывом было позвонить Лиллиан, но она передумала. У нее перед глазами маячил образ невесты, безупречной невесты, незапятнанной, любимой, в дивном, священном ореоле. Чистота отрочества, множество подруг, встреча с идеальным возлюбленным, само Совершенство. Усилием воли Джозефина мысленно перешла к сегодняшней сцене. Разумеется, Мэри Джексон ни за что бы не стала хранить такое письмо. Джозефина вскочила и порвала его на клочки, которые, поеживаясь от неожиданно густого дыма, тут же сожгла на стеклянной столешнице. Ни одна приличная девушка не стала бы отвечать на такое письмо; пусть считается, что его и вовсе не было.

Она протерла столик мужским носовым платком, который до сих пор сжимала в руке, а потом рассеянно бросила его в корзину для белья и нырнула под одеяло. Ее вдруг сморил сон.

За этим последовали события, которыми никто не попрекал Джозефину, даже ее сестра Констанс. Если мужчина двадцати двух лет рьяно домогается внимания шестнадцатилетней девушки вопреки желанию ее родителей, равно как и ее собственному, результат может быть только один: все приличные семьи откажут ему от дома. Когда Тревис де Коппет на танцах отпустил двусмысленное замечание по поводу этого романа, Эд Бимент в мужском туалете расквасил ему нос, как говорится, в лепешку, после чего репутация Джозефины была восстановлена и уже не опускалась ниже достигнутого уровня. Ни для кого не было секретом, как Энтони обивал порог ее дома, как ему раз за разом указывали на дверь, как он угрожал мистеру Перри, как пытался подкупить горничную, чтобы та передала Джозефине его письмо, как подстерегал Джозефину после уроков, — все это указывало, что он немного не в себе. Тут уже вмешались родные Энтони Харкера, которые потребовали, чтобы он уехал из города.

Для Джозефины это было непростое время. Она понимала, что оказалась на шаг от пропасти, и теперь непрестанным вниманием и молчаливым повиновением пыталась загладить те неприятности, которые невольно причинила родителям. Для начала она объявила, что не станет ходить на рождественские танцевальные вечера, но мама ее переубедила, рассчитывая, что дочке будет полезно общение с мальчиками и девочками, приехавшими домой на каникулы. В январе миссис Перри готовилась отвезти ее на Восточное побережье, в школу Брирли; покупка нарядов и форменных платьев сплотила мать и дочь — миссис Перри не могла нарадоваться, что Джозефина проявляет ответственность и зрелость.

Кстати сказать, эти перемены были непритворными; Джозефина только раз совершила проступок, о котором не смогла бы поведать миру. Второго января она облачилась в новый дорожный костюм, набросила новую шубку и проверенным путем, через боковую дверь, выскользнула на улицу, чтобы за углом сесть в автомобиль к Эду Бименту. В деловой части города, покинув Эда, она вошла в кафе при аптекарском магазинчике напротив старого вокзала «Юнион-стейшн» на улице Ласаль. Там ее ждал отчаявшийся человек с опущенными уголками рта и недоуменным взглядом.