До недавних пор Джозефина не обращала внимания на сплетни. Согласно ее собственной теории, лет в тринадцать-четырнадцать ей и в самом деле было свойственно «легкомыслие» (удобное словцо, лишенное вульгарной подоплеки термина «распущенность»), но сейчас она встала на путь исправления, что давалось ей нелегко, даже если не брать в расчет ее прежнюю репутацию, поскольку в этой жизни у нее было единственное желание — влюбляться и быть рядом с тем, кого она в данный момент любила.

Около полуночи мать шепотом окликнула Джозефину и поняла, что та заснула. При свете ночника она вгляделась в раскрасневшееся юное личико дочери, на котором играла незнакомая, едва заметная улыбка, стирая следы дневных разочарований. Склонившись над дочерью, мать поцеловала ее в лоб, на котором читались видения тех долгожданных и безобидных забав, что напрасно сулило ей предстоящее лето.

В сторону Чикаго, где закладывает уши от пронзительного июньского гомона; подальше от Лейк-Фореста, где ее подружки уже порхают среди новых мальчиков и новых мелодий, предвкушая танцы и многодневные дачные увеселения. Джозефине сделали единственную поблажку: возвращение из Островной Фермы приурочили к такому дачному празднику в доме Эда Бимента — то есть к первому сентября, когда, собственно, и ожидался приезд Риджвея Сондерса.

Потом к северу, все дальше от веселья, в сторону чудного тихого местечка, которое заявило о себе уже на вокзале, не знавшем суеты прибытий и муки расставаний; затем — тетушка, пятнадцатилетний кузен Дик, неодобрительно глядевший сквозь очки, полтора десятка сонных имений, где обретались домоседы-хозяева, да унылая деревенька в трех милях от железной дороги. Дело оказалось еще хуже, чем представляла себе Джозефина; в ее понимании это был необитаемый остров, поскольку ее сверстников там не нашлось вовсе. От скуки она вела нескончаемую переписку с внешним миром, а для разнообразия играла в теннис с Диком, вяло и безразлично переругиваясь с ним из-за его вредности и неистребимой инфантильности.

— Ты на всю жизнь таким останешься? — вспылила она как-то раз, когда ее терпение лопнуло. — Не намерен себя изменить? Самому-то не противно?

— Каким «таким»? — Дик шаркал вдоль сетки — эта манера ее страшно раздражала.

— Вот зануда! Тебя нужно отправить в хорошую школу.

— Всему свое время.

— Послушай, в Чикаго многие твои ровесники уже гоняют на собственных автомобилях.

— Чересчур многие, — отозвался он.

— Как это понимать? — взвилась Джозефина.

— Я сам слышал: тетя говорила, что там по этой части перебор. Потому тебя и сослали в здешние места. Чтоб не слишком увлекалась.

Джозефина вспыхнула:

— Неужели обязательно быть таким занудой?

— Не знаю, — честно сказал Дик. — Сомневаюсь, что меня можно так назвать.

— Не сомневайся. Уверяю тебя, можно.

Она подумала, хотя и без особой уверенности, что, попади он в хорошие руки, из него бы мог выйти толк. Обучить бы его танцам, а то и управлению матушкиным автомобилем. Джозефина пробовала его обтесать: заставила мыть руки хотя бы дважды в день, увлажнять волосы и расчесывать их на прямой пробор. Она высказала мнение, что очки его не украшают, и он несколько дней послушно расхаживал по дому без них, натыкаясь на мебель. Но как-то раз, ближе к вечеру, во время сильнейшего приступа головной боли, он признался своей матушке, чем была вызвана «такая дурь», и Джозефина без малейших угрызений совести махнула на него рукой.

В принципе, она могла бы взять под свою опеку практически любого. Ей хотелось слышать магические заклинания любви, ощущать внутри подъем и всплеск, какие приносило с собой каждое из доброй дюжины ее увлечений. Разумеется, она написала Риджвею Сондерсу. Тот ей ответил. Она снова написала. Тот ответил, но спустя две недели. Первого августа, когда миновал ровно месяц ссылки и остался еще один, ей пришло письмо от Лиллиан Хаммель, ее лучшей подруги в Лейк-Форесте.

Джо, дорогуша, ты просила писать тебе абсолютно обо всем, я так и поступлю, но кое-что будет для тебя страшным ударом — насчет Риджвея Сондерса. Эд Бимент съездил к нему в Филадельфию и рассказал, что тот настолько помешался из-за одной девушки, что собирается бросить Йель и жениться. Зовут ее Эванджелина Тикнор; исключена из Фокскрофта за курение; очень бойкая и, говорят, красавица, чем-то похожая на тебя. Эд рассказывает, что Риджвей настолько помешался, что без нее даже отказывается приезжать сюда в сентябре, поэтому Эд ее тоже пригласил. Скорее всего, тебе чихать! Наверняка у тебя масса других вариантов, не может же быть, чтобы интересных мальчиков там…

Джозефина медленно расхаживала по комнате. Теперь ее родители добились желаемого; заговор против нее удался. Впервые в жизни она была отвергнута, да еще самым привлекательным, самым желанным мальчиком из всех, кого она знала, и увела его девчонка, «чем-то похожая» на нее.

Джозефина дорого бы дала, чтобы вылететь из школы, — тогда предки, вероятно, умыли бы руки и оставили ее в покое.

Она терзалась не столько унижением, сколько гневным отчаянием, но из гордости тут же сочинила ответ. В глазах еще стояли слезы, и тем не менее она начала:

Лиль, дорогуша, ничуть не удивляюсь. Р. С. всегда был влюбчив, и с началом каникул я его забыла. Между прочим, тебе известно, дорогуша, что я и сама влюбчива; поверь, у меня просто нет времени переживать. Каждый волен делать что хочет — таково мое убеждение. Живи и давай жить другим — вот мой девиз. Какая жалость, что этим летом ты не смогла ко мне выбраться! Более замечательных вечеринок…

Джозефина помедлила: теперь нужно было выдумать еще какие-нибудь косвенные доказательства веселья. Занеся перо, она уставилась на густые, неподвижные кроны северных деревьев, толпившихся за окном. Выдумки — дело тонкое, а поскольку она прежде рассуждала только о реальных людях и событиях, ее воображение оказалось плохо приспособленным к этой деликатной задаче. Тем не менее через несколько минут перед ее мысленным взором стал вырисовываться размытый собирательный образ. Она обмакнула перо, вывела: «Один из симпатичнейших…» — запуталась и вновь стала искать вдохновения за окном.

Внезапно Джозефина вскочила, перегнулась через подоконник, и слезы тотчас же высохли. Не далее чем в пятидесяти футах от ее окна по тропинке вышагивал самый эффектный, самый обворожительный молодой человек из всех, что ей попадались.

Лет девятнадцати, высокий и светловолосый, как викинг, со свежим, еще теплым и сухим от солнца загаром на четко очерченных, почти впалых щеках. Она едва успела заметить, что у него «печальные» глаза необыкновенной, сверкающей синевы. Идеальной формы ноги были обтянуты бриджами для верховой езды, мягкая куртка из синей замши облегала торс; на ходу он нетерпеливо рассекал тросточкой нависавшие ветки.

Видение длилось недолго; тропа свернула в пролесок, и он исчез, оставив за собой лишь потрескивание сухой хвои под ногами.