слова идут друг за другом, как мысли вслух. Если видит: поняли ее идею, то прекращает движения «на ощупь» и снимает очки. Теперь она стала другой. Начинаются слова о себе. Это как бы остальное. И это вполушепот… полушепотом. «Я работаю на БЕЛОМ и босиком. Я вам не испачкаю». И поясняет: «Тут достаточно ЧИСТО». Звучит работа и тревога за опрятность для театрального действа.

Она любит стоять, скрестив руки за спиной. Говорит без торопливости. Любит держать левую руку на бедре. Другая рука висит независимо от тела. Поза тела изменчива, живет как бы сама по себе. Голова делает свое дело и не контролирует абрис лица.

Терпеть не может что-либо повторять. Открыто раздражает ГЛУПОСТЬ. Часто жалуется на недопустимую трату времени вокруг. Ловлю себя на мысли, как молчаливый собеседник, что любой ее вопрос в лицо – это провокация в добром смысле. Многоликий ответ звучит как «догадка» от «совместного» обдумывания предмета спора или особого внимания.

Организуя свое пространство на сцене, она ничего не объясняет. Бесценные шелка и блестки обвивают потертые колонны «театральной бижутерии» из фанеры и лома. Так рождается спектакль, посвященный гениальному Сергею Параджанову, кто был учителем и ПРЕДТЕЧЕЙ Андрея Тарковского. Их любовь совершала Подвиги и Чудеса кино 20-го века. Только они и остались в вечности и стали бессмертными.

Я вижу, как великая актриса обживает и обживает эту сцену. Ведь она в этом городе всего несколько часов.

Вот и пальцы ощупывают вещи, согревают углы, гвозди и складки ткани на полу подмостка, что сделан под наклон в сторону скорых на приход зрителей. Она сосредоточена на своих ощущениях. Она упорно и скрупулезно организует и энергизирует теперь уже свое ПРОСТРАНСТВО для своей «МЕДЕИ». Ее фигура пластична. Изгибы рук и ступни ног почти привыкли к новому месту – странницы. Ладони разглаживают разбросанные одежды Медеи, вспенивают газ «будущего пожарища» из шелка… на теле обреченной невесты для «двойного вдовца». Все приближается неизбежно, но это вскоре и только тогда… Когда она возвратится… назад сюда.

Все лаконично, размеренно и безошибочно, от ума. На лице – твердость. В глазах – отстраненность. Стоит прямо и статно. Короткая шея выдает сутулость. Возраст берет свое. Трудно быть сверстницей умерших гениев – близких друзей. Законы жизни и время не в конфликте с ее внутренним настроем и ощущением окружающего мира. Комментирует: «Прекрасно. Спасибо». Вот и все осветители ушли. Она легла на сцене… в полумраке. Я вижу, она никогда не встает на корточки. Либо на коленях, либо гнется в поясе до земли. Кисти рук, запястья и пальцы ног танцуют в ритме ритуального символа. Так перевоплощается тело Медеи, спектакля и человека в возраст тысячелетий. Предметы обретают гармонию. Они разложены вокруг по рецепту, который она знает через догадку и наитие. Озарение идет от небес, что неведомы для соглядатаев. Мир Аллы Демидовой предметен. Предметы живут формой. Цвет и свет миксирует тембр голоса. Наследие Сергея берет вверх, когда ее сердце перевоплощается… но здесь тайна. Здесь нет слов. Их смысл не назван и понятен избранным. «До встречи в Москве», – прошу я.

1998 год

Письмо

Январь 1998 г.

Том! Простите, что пишу на этой бумаге. Я живу в доме – полупустом. Есть кровать, стол, диван, кресло, шкаф и немного посуды. Все. У хозяйки этой квартиры есть другой дом, а здесь живут ее друзья, когда приезжают в Париж. Вот – я тут. Прилетела я в Париж 31 декабря, под Новый год. Дело в том, что 1 января было 40 дней со дня смерти моей приятельницы Ирэн Лорти, которую я любила. По этому случаю была панихида в русской церкви и поминки – ужин.

А дальше меня Париж завертел: то я смотрела какие-то неинтересные спектакли – символические пьесы, поставленные реалистическим ходом; то бегала по гостям – здесь много русских художников, которых я знала еще в Москве; то смотрела в толпе какие-то выставки – французы ужасно любят ходить по знаменитым выставкам, а я терпеть не могу толпу. Сейчас, например, открылся египетский зал в Лувре – так там не продохнуть.

30 декабря Маквала пела «Аиду» в Большом, я, конечно, была в зале. Она с возрастом стала лучше петь. Это странно для сопрано, но она – уникум.

31-го вечером встречали Новый год у приятелей дома. Это очень хороший художник Борис Заборов с женой. Там же были Отар Иоселиани с женой Ритой и какая-то пара из Израиля. Очень было мило. С Отаром у нас вечные пикировки: грузины – русские… Рита была на моей стороне. Они меня отвезли в 4 часа утра домой. В это время «весь Париж» решил разъезжаться по домам. Они – муравьи – живут временно скопом.

Том! Я сожгла здесь свою кредитную карточку.

Том, Вы меня простите, что я из-за своего идиотизма заставляю Вас заниматься моими делами. С этой карточкой получилось какое-то наваждение: я думала, что это старая карточка, и чтобы она мне не мешалась, я ее решила уничтожить, т. е. сжечь. Она, надо Вам сказать, очень трудно горит, и от нее ужасный запах, и когда она у меня наконец загорелась – я увидела цифру нынешнего года. Ну не дура, а?

В феврале я буду в Москве. А Ваш приятель, который привезет новую карточку, говорит немного по-русски или по-французски? Потому что английский я так и не выучила. Видимо, на той полочке мозга, где запоминаются новые слова, у меня тексты спектаклей и поэзии. «Раствор» перенасыщен. Но с французским у меня более или менее неплохо, и я им обхожусь. С Терзопулосом поедем в апреле в Южную Америку в Колумбию играть наши спектакли «Медею» и «Квартет». Надоело мне очень их играть, но что делать – это основной мой заработок. Теодор меня заманивает в новый проект – делать с Пекинской оперой «Гамлета», я – Принц Датский. Как Вам это нравится? По-моему, похоже на авантюру. Надо будет жить месяц в Пекине. Но это в следующем сезоне, так что надо еще дожить. Театр мне надоел. Вернее, глупа публика, которая ничего не понимает, а умные люди в театр сейчас не ходят.

В этом году меня ввели в жюри премии Букера. Это английская премия по литературе, но в России с русским жюри. Нас было 5 человек. Пришлось прочитать 49 романов и 25 литературоведческих произведений. Забавно. Оказывается, люди пишут романы, и даже неплохие. Первую премию мы дали Анатолию Азольскому за роман «Клетка».

Все, Том! Больше бумаги нет. Я Вас обнимаю. Юлии низкий