Борис предпочитал приходить один, хотя однажды явился с Мод. Она была подчеркнуто любезна, но попросила Игоря принести ей пальто, так как на маленькой кухне, где мы обедали, почувствовала сквозняк. Приходила и Маруся и тоже сдержанно демонстрировала свое недовольство. Тот факт, что я на четверть еврейка (а разозлившись на ее предвзятость, я увеличила количество еврейской крови до половины), не способствовал появлению ко мне особой симпатии.

Будучи на собственном опыте убежден, что детям нужны заграничные путешествия, Борис пригласил двенадцатилетнюю дочку своей парижской консьержки пожить у нас летом. Она не говорила ни слова по-английски, но, кажется, вполне приспособилась к нашему образу жизни и плохому французскому. Меня удивляло, почему всякий раз, как она оказывалась рядом с Бенджамином, тот начинал кричать, но однажды я заметила, что она ухитрилась, проходя мимо, ущипнуть мальчика. При ближайшем рассмотрении оказалось, что у него вся рука покрыта лиловыми синяками. Более приятным гостем был Лучио Орсони, сын владельца венецианской фабрики, где Борис покупал смальту. Двадцатилетний Лучио был красивый и дружелюбный. Вдали от бремени отеческой любви он расцвел и, обрадовавшись свободе, встречался под часами в районе Голдерс-Грин с девушками-иностранками аи pair[81].

В 1956 году Маруся, живя одна в Лондоне, попросила Игоря зайти осмотреть ее. Игорь прощупал на груди опухоль. Вернувшись из Хит-студии, он немедленно позвонил отцу в Париж. Вскоре онкологический диагноз подтвердился. Встал вопрос, где делать операцию: в Лондоне в больнице Святого Варфоломея, где можно было проконсультироваться у Джеффри Кейнса, брата Мейнарда, или в Париже. Маруся выбрала Париж, потому что ей было легче, когда вокруг находились русские друзья. Однако после операции появились метастазы, и зимой 1956 года ее, с сигаретой “Голуаз” и рюмкой коньяка, вынесли на носилках из студии и увезли в машине “скорой помощи”. Она скончалась по приезде в больницу в возрасте пятидесяти пяти лет. Игорь вылетел во Францию, чтобы быть рядом с отцом. Марусю не отпевали, гроб с ее телом был выставлен в убогом похоронном зале. Старые русские друзья по очереди проходили мимо гроба, и каждый, как это принято в России, целовал ее в лоб. Борис не смог заставить себя прийти на похороны и попросил Игоря сделать это за него. Когда подошла очередь Игоря прощаться с мачехой, он поцеловал ее в губы – поступок, расцененный эмигрантами как крайне неподобающий, хотя сама Маруся, пожалуй, его бы одобрила.

Нет сомнения, что Бориса мучило чувство вины из‑за того, как он обращался с верной любовницей. Они ссорились яростно и ожесточенно, хотя сам Борис быстро об этом забывал. Другое дело Маруся. Она слишком хорошо знала, как он влюбчив, и, несмотря на страшную ревность, почти сорок лет сносила его измены, приступы истерики и депрессии. Подспудная горечь иссушила ее душу, но не убила любовь.

Бориса утешала нежность Мод, отвлекало от грустных мыслей обилие заказов. Казалось бы, с возрастом количество заказов неминуемо уменьшается, но у Бориса их было больше чем достаточно, и на восьмом десятке он был все так же крепок и увлечен работой. В 1953 году он сделал надгробие для могилы греческого судовладельца господина Кулукандиса на лондонском кладбище Хендон-Вейл. А годом позже украсил мозаикой капеллу Святой Анны в маллингарском соборе. Эта капелла, расположенная напротив капеллы Святого Патрика, выглядит более красочной и эмоциональной, чем капелла покровителя Ирландии. Святая Анна отдает свою маленькую дочь Марию в дар церкви, а вверху картины в окружении двух ангелов восседает на небесах повзрослевшая Мадонна, под ногами которой светит луна. Когда отец Д’Алтон заметил, что у Мадонны слишком большие руки, Борис придумал такое хитроумное объяснение: “Ну конечно же! Все дело в том, что я хотел передать щедрость матери, отдающей церкви свое единственное дитя”. Тогда было указано на то, что все свечи, которые несут дети позади семейной группы, наклонены под разными углами, но и тут последовал находчивый ответ: “Я сделал так нарочно. Вы когда-нибудь видели, как дети носят свечи? Они никогда не держат их прямо”.

В начале пятидесятых годов Борис выполнил также алтарь для лондонской церкви Нотр-Дам-де-Франс и еще один мозаичный пол для Банка Англии. С французской церковью произошла неприятность. Мозаичное панно располагалось на передней части алтаря, изображая склонившуюся над младенцем Христом Мадонну. Вскоре после того, как мозаика была установлена, выяснилось, что с просьбой украсить ту же церковь обратились к Жану Кокто и теперь мозаику Бориса придется закрыть шитом, на котором Кокто собирался создать собственное произведение.

Борис неистовствовал. Из документов, хранящихся ныне в Музее Виктории и Альберта, мы видим, что он написал Кокто дипломатическое письмо, оставшееся без ответа. Тогда Клайв Белл составил длинный протест французскому послу, подчеркивая, что “эта прекрасная и простая мозаика идеально подходит для церкви”. Получив копию протеста, Борис написал: “Мой дорогой Клайв, твое письмо французскому послу великолепно: тонкое, выразительное и на изысканном французском”. В борьбу включился и Джон Рассел, художественный критик “Санди тайм”. Он выразил искреннее сожаление по поводу того, что с Борисом поступили несправедливо, полагая, что Кокто “навязали украшение церкви некие высшие власти”. Но вся дипломатия и протесты действия не возымели.

Борис, получивший за работу 491 470 франков, предложил церкви 250 фунтов, чтобы снять и вывезти его мозаику. Предложение принято не было, мозаика так и осталась на своем месте скрытой от глаз прихожан.

(Работа Кокто, представляющая собою серию рисунков, выполненных сплошными разноцветными линиями, на удивление сентиментальна и заурядна по стилю. Позади алтаря на белой штукатурке схематично изображена плачущая Мадонна и свирепые римские солдаты, скроившие страшные рожи. Перед алтарем, закрывая мозаику, расположено панно, где изображена большая буква М.)

Пол для здания “Нью Чейндж”, принадлежащего Банку Англии, был выполнен в 1958 году и имел больший успех. У входа, расположенного напротив Школы церковно-хорового пения Святого Павла, было выложено несколько круглых медальонов, похожих на те, что украшают главное здание Банка. Центральный, и самый крупный, изображал Ариэля (руки и ноги которого обвивает красноватая ткань), летящего в свой новый дом и по дороге спустившегося, чтобы оставить отпечаток на полу “Нью Чейндж” – напоминание о другом мозаичном Ариэле на куполе главного здания. Изображение это оплетено по кругу широким венком из дубовых листьев с одной стороны и лавровых – с другой. Такие же листья оплетают два медальона по обе стороны зала: головы царствующей королевы Елизаветы II, а также Вильгельма III и его жены Марии, в правление которых в XVII веке был основан Банк. Далее, на той площадке, где друг напротив друга расположены двери лифтов, мы видим ярко расцвеченные восьмиугольники, представляющие Великобританию, Новую Зеландию, Южную Африку, Австралию и Канаду. В каждом находятся прекрасно компонованные изображения национальных растений: листья папоротника; цветок протеи; австралийская акация; кленовые листья и ирис; роза, чертополох, трилистник и лук-порей. Легко представить, каким приятным, даже радостным, делается пребывание на площадке, когда ходишь взад и вперед, ожидая лифта. Никогда еще с римских времен к мозаичному украшению пола не относились столь ответственно и не выполняли его столь успешно.