Они привели учителя. Но что это за тип? Он и сам не знал немецкого. Мы что, французы? Учитель заговорил с нами по-французски! Мы снова развели руками. Зазвучали отдельные, до неузнаваемости исковерканные немецкие слова. В ответ я старался говорить быстро и сложно, изо всех сил вспоминая язык немецких канцелярий и присутственных мест:

— Насколько я могу судить, вы принадлежите к персоналу местной средней школы. Для нас представляет несомненный интерес узнать, насколько ваша компетенция позволяет вам проводить дознание вообще и дознание в отношении немецких военнопленных в частности? Хочу заметить, что мы оба — немцы и находились под юрисдикцией лагерной администрации русской армии. Но я надеюсь, что об этом вас уже поставили в известность. Не могли бы мы получить какую-либо информацию по этому поводу? Учитель едва не задохнулся. Он ничего не смог нам ответить. Было видно, что мы ему не нравимся. Смотрел он на нас недобрым взглядом и, видимо, был заодно с жандармами.

— Позвольте, однако, задать вам еще один вопрос. Мы были бы очень вам обязаны, если бы вы утвердительно ответили на наш предыдущий вопрос. Учитель капитулировал. В ответ он лишь притворно покашлял.

— Прошу меня извинить, — сказал я и незаметно толкнул Бернда в бок. — У вас в голове творог или, как здесь говорят, белый сыр? Могу предположить, что вы вообще ничего не соображаете.

Бернд улыбнулся, и это было как раз то, чего я от него добивался.

Но мы наконец получили настоящего переводчика.

— Добрый вечер, — поздоровался с нами местный священник. Он и в самом деле бегло говорил по-немецки. Его привели крестьяне, а не жандармы, которые были недовольны его появлением, это мы почувствовали сразу. Мы рассказали священнику все и многое сверх того — например, историю о жене и детях и о том, что мы хотим помолиться, прежде чем идти дальше. Священник был очень тронут, нисколько не сомневаясь, что русские убьют нас, если мы снова попадем к ним в лапы. Он сделал все, чтобы нас отпустили, но об этом не могло быть и речи, так как сообщение о нашей поимке уже было передано в вышестоящие инстанции, и нас ждали в полицейском участке.

— Но как могла та женщина сказать, что в деревне нет жандармов?

— Здесь действительно нет жандармов, — ответил священник. — Вас поймали патрульные. Это была чистая случайность.

— Когда нас передадут русским?

Священник снова заговорил с жандармами. Передача русским военным властям должна состояться послезавтра. Прежде чем попасть в красноармейскую комендатуру, нам предстоит пройти через два участка румынской полиции. Такова была практика, ибо для перевозки арестованных у жандармерии не было подходящего транспорта. Значит, мы получаем передышку. Под охраной жандармов мы пробудем две ночи и один день. Надо попытаться воспользоваться любой возможностью, чтобы бежать. Если мы не вырвемся на свободу, то неминуемо погибнем. Мы воображали себе страшные картины и мысленно приготовились к смерти. День и две ночи. За это время решится вопрос о нашей жизни и смерти.

Но мы делали вид, что полностью покорились своей судьбе. Жандармы ни в коем случае не должны ничего заподозрить.

Смеркалось, когда за нами приехала подвода с полицейского участка, на которой нас должны были туда отвезти. На нас надели наручники, сковали цепью и посадили в телегу. Жандармы сели напротив, положив на колени снятые с предохранителей винтовки.

— Н-но! — Возница щелкнул кнутом, и подвода покатилась в ночь.

Священник, сложив на груди руки, молча смотрел нам вслед. Телега нещадно громыхала по ужасной дороге, лошадь, как мне кажется, хромала. Точно сказать я этого не могу, потому что видел только половину ее крупа, а хвост попадал в поле моего зрения, только когда телега сворачивала в сторону. Согбенная спина возницы между двумя жандармами заслоняла мне обзор. Интересно, что думали о нас эти канальи, если везли нас с такими мерами предосторожности. Если все румынские жандармы такие трусы, то нам бояться нечего. Надо только освободиться от цепи! Едва ли нас повезут сразу к русским. По дороге мы остановимся, и нас на ночь запрут в каком-нибудь погребе, откуда мы сможем бежать. Если, конечно, повезет. Ну ничего, если не сегодня ночью, то, может быть, завтра утром. Если ничего не получится сегодня ночью, то у нас в запасе есть еще одна ночь. Терпение, главное, терпение! Мы не отчаивались, видя, как смертельно боятся нас жандармы!

Но что мы будем делать, если в камере, куда нас посадят, крепкие двери и железные решетки на окнах? Ничего, выход можно найти из любой ситуации! Можно напасть на надзирателя, убить его и проскочить мимо огорошенного охранника. Мысли наши в беспорядке метались, мы испытывали какой-то странный подъем. Нам казалось неслыханным это путешествие в «тюремной карете» под бездонным ночным небом, усеянным яркими звездами. Только всхрапывающая временами лошадь, только скрипящая телега были реальными в этом мире, только они отсчитывали реальное, неумолимо текущее время. Окутанные темнотой жандармы неподвижно сидели перед нами, крепко сжимая винтовки. Я перестал различать лошадиный круп. Было только слышно сопение и фырканье.

— Н-но! — восклицал тогда возница, щелкал губами и поводьями ударял лошадь по спине. Жандармы молчали.

О чем я тогда думал? Я думал о том, как красива эта южная ночь, и больше ни о чем.

В темноте вдруг блеснули два огонька, окна, за которыми светила керосиновая лампа. Вскоре мы въехали в деревню. Телегу стало сильно трясти — видимо, улица была вымощена булыжником. На моем запястье звякнула цепь. Я захотел поднять руку и не смог, она была к чему-то прикована — к руке Бернда. Мы были скованы одной цепью. Глядя в темноту, мы одновременно подняли руки.

— Сидеть! — рявкнул один из жандармов.

Наши скованные руки опустились. Мы одновременно заскрипели зубами. В мозгу, как мимолетный луч, сверкнула мысль: что будет, если мы так и останемся скованными? Что, если цепь останется? Что, если ее не снимут — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра? Что, если нас так и передадут в руки палачей в этих цепях? Что тогда? Как мы сможем вырваться из неволи скованные, связанные, не способные даже просто двигаться? Неужели мы так бездарно упустили все возможности? Ведь мы же могли бежать, когда четверть часа сидели в кабинете старосты. Крестьяне не стали бы нас преследовать, может быть, они бы даже нам помогли. И ведь был же момент, когда нас охранял только один жандарм! Меня охватило безмерное отчаяние. Я закрыл глаза и постарался думать о чем-нибудь другом…

В нашем мире может произойти что-то очень простое, совершенно ничтожное, но потом, как ни стараешься, ты не можешь забыть это до конца жизни, потому что эта мелочь помогла тебе выжить и сохранить присутствие духа. Обычно это так просто, что стесняешься рассказывать об этом даже близким. Мне помог ветер, прохлада, причмокивание кучера, лошадь, которая то и дело взмахивала хвостом. Возница молчал, но наверняка думал: «Слава богу, что моя кляча здорова!» Я открыл глаза. Мне стало намного легче. Все не так уж плохо и безнадежно. В конце концов, мы скованы с Берндом! Мы найдем выход. Надо лишь проявить терпение. Я пошевелил рукой, и Бернд тотчас повторил мое движение. Не теряй присутствия духа! — означало это движение. Мы вырвемся на свободу, вырвемся вместе!