— Еще бы! — заметил Бараха. — Однако, сеньор Бенито, утешили-таки вы меня этим рассказом о двухстах восьмидесяти четырех выстрелах!

— Что ж делать! Ни одного не могу убавить, сеньор Бараха! Я уже вам сказал, что индейцы в тот день были невероятно обозлены, и, чтобы успокоиться, старались заставить меня умереть со страха. Самые плохие стрелки стреляли в меня холостыми зарядами, а остальные — пулями: более двухсот раз я почувствовал, как волосы на моей голове шевелились от их свиста. Наконец, видя, что варварская забава на меня не действует, индейцы оставили меня в покое. Я простоял у столба двенадцать часов, — продолжал Бенито, — и могу сказать, что рисковал отправиться на тот свет двести восемьдесят четыре раза. Как вы полагаете, — закончил рассказчик, — сравнимо ли подобное мучение с самой изощренной пыткой? Ведь приближение смерти внушает ужас и отчаяние самым храбрым людям, каково же было мне ожидать своего конца через каждые три минуты, то есть двадцать раз в продолжение часа, так как каждый выстрел я считал последним для себя, думая, что им окончится эта ужасная забава?!

Несколько минут между собеседниками продолжалось молчание; Бенито погрузился в воспоминания своей молодости, а Бараха взволнованно напрягал слух, вслушиваясь в тишину прерий, среди которых разворачивались кошмарные драмы.

Рассказ старого вакеро произвел на Бараху потрясающее впечатление, и мысль о пытке, продолжающейся не менее шести часов, а иногда и долее, неотступно преследовала его.

Тем не менее какое-то необъяснимое любопытство заставляло его продолжать свои расспросы.

— Итак, вы считаете, — снова начал Бараха, — что один из наших людей послужил забавой для индейцев?

— Кучильо или Гайферос, которого дон Эстебан послал отыскивать товарища, а может быть, и оба вместе. Дай Бог только, чтобы у них хватило сил и мужества не выдать места расположения нашего лагеря.

— Вы опасаетесь этого? — спросил Бараха.

— Индейцы чертовски любопытны, и для того чтобы вырвать у вас секрет, употребят такие методы, в сравнении с которыми пытки святой инквизиции кажутся детской забавой. Благодаря ловкости Педро Диаса, они потеряли наш след, но, думается, что дон Эстебан поступил крайне опрометчиво, приказав после обеда постоянно поддерживать костер. При такой погоде столб дыма виден за многие мили.

— Согласен, однако же Кучильо необходим ориентир, по которому он мог бы найти кратчайший путь к лагерю. Человеколюбие да и наши собственные интересы предписывают так поступить.

— Человеколюбие? — хмыкнул Бенито. — Дай-то Бог, чтобы оно оказалось уместно по отношению к Педро Кучильо! Между нами говоря, Мануэль, я имею некоторые основания подозревать, что этот достойный кабальеро может завести нас к дьяволу на рога! До вас дошли слухи, имеющие хождение среди наших гамбузино?

— Какие слухи? — насторожился Бараха.

— Будто экспедиция идет наобум, и дон Эстебан сам толком не знает, где находятся золотоносные россыпи.

— Я предполагаю, что Кучильо осведомлен об этом гораздо лучше начальника экспедиции, — осторожно заметил Бараха. — Именно поэтому его гибель стала бы для нас невосполнимой потерей.

— Сомневаюсь, — возразил старый вакеро, покачивая головой. — Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз редко обманывается. Впрочем, на сей раз я бы очень желал обмануться и хотел бы надеяться, что ни Кучильо, ни Гайферос не попались краснокожим. Это может чересчур дорого нам обойтись!

— Как ужасно то, что вы говорите, сеньор Бенито! — содрогнулся Бараха.

— Зато поучительно! Помните, сеньор Мануэль, ночь, проведенную в обществе ягуаров?

— Еще бы не помнить! И все-таки тогда мы имели дело только с двумя хищниками, а тут и не сочтешь, сколько красных дьяволов на нас нападет!

— Едва ли более сотни, — флегматично заметил старый вакеро, — индейцы редко нападают большими отрядами. Но вернемся к той ночи, которую мы провели около Позо. Страх лошадей действовал на вас, но зато они предупреждали нас о приближающейся опасности. В настоящую минуту я играю по отношению к вам роль лошади, с той только разницей, что не испытываю страха, но что касается их инстинкта…

Старый вакеро прервал речь, внимательно огляделся по сторонам и продолжал:

— …что касается их инстинкта, то он никогда не обманывает зверей. Вот взгляните, мулы перестали жевать маис и точно к чему-то прислушиваются!

Бараха невольно вздрогнул при этих словах.

— Посмотрите на благородного коня Педро Диаса, — продолжал вакеро, — он вытягивает шею и нюхает воздух, как будто чует приближение опасности.

— Что же это доказывает?

— Ничего пока, так как мулы только перестали есть, но остаются спокойными; вот если они начнут дрожать и глухо ржать, то это верный признак того, что индейцы недалеко. Так же, как при приближении тигров, домашние животные чуют запах индейцев, который приводит их в трепет. Да и немудрено: мустанги чувствуют в индейцах своих истинных хозяев, и нельзя не признать, что эти красные дьяволы только одни и сохранили дикий, но величественный вид царя природы.

— Cuepro de Cristo![56]— воскликнул Бараха. — Вы, кажется, собираетесь петь дифирамбы индейцам, как некогда ягуарам?

— Почему бы и нет?! Я привык отдавать справедливость своим врагам. Однако вы можете успокоиться: мулы снова принялись есть, да и лошадь Диаса ведет себя спокойнее. Пойдемте-ка сделаем обход вокруг лагеря!

С этими словами Бенито встал, и Бараха последовал примеру своего собеседника, рассказы которого наводили на него трепет и вместе с тем какое-то очарование. Они тихо проскользнули между повозками и очутились на открытой равнине; полная тишина царствовала кругом, и ничто не предвещало ни малейшей опасности.

— Ну, все, кажется, спокойно! — проговорил старый вакеро. — Хотя какой-то внутренний голос подсказывает мне, что предстоит что-то недоброе, а ведь нельзя избежать того, что должно случиться. Вот посмотрите: мулы опять перестали есть и прислушиваются!

— Только бы они не вздумали начать дрожать! — воскликнул Бараха.

— Ничего тут не поделаешь! — возразил Бенито. — А пока я прилягу и постараюсь вздремнуть немного!

При этих словах Бенито закутался в шерстяное серапе и растянулся на земле, положив голову на седло.

Однако Бараха далеко не разделял фаталистических взглядов старого вакеро. Его расстроенное воображение рисовало ему мрачные картины, которые медленно выплывали из мрака спящей пустыни. Ему уже казалось, что он слышит воинственный клич нападающих индейцев и испуганное ржание лошадей. Первой мыслью его было бежать, но здравый смысл подсказывал, что это слишком опасно. Залитая лунным светом равнина блестела, как море, и искать в ней спасения было бы таким же безумием, как броситься в океан на съедение голодным акулам.

Все в лагере спали крепким сном, утомленные длинным переходом; лишь караульные, как тени, скользили вокруг, выдавая свое присутствие легким скрипом подошв по песку. Тишина немного успокоила Бараху, и он начал было задремывать, но тут до его слуха донеслись отдаленные выстрелы. Не имея сил сдержать долее свое волнение, он толкнул локтем спящего вакеро.