– Грамотен, – подтвердил Иван Зверев.

– Будешь состоять при моей походной канцелярии за старшего. Манифесты государя копировать да донесения толково писать, – распорядился Илья Федорович и повернулся лицом к молча стоявшему у окна сержанту Куклину. Тот, при обращении к нему атамана, тоже встал смирно, сделав руки по швам, и четко доложил:

– Гарнизонная казна и ключи от нее в полном вашем распоряжении, господин атаман. По хворости своей (видно было, что сержант и вправду болен, – лицо красное, пышет жаром и виски мокрые от пота) в поход не взят, но как встану с постели – извольте располагать мною по вашему усмотрению.

– До поры будешь при новом коменданте Гордее Ермаке за помощника. А там как бог даст и дело покажет, – порешил Илья Арапов. И к Звереву: – Казну возьми в походную канцелярию. До утра отдыхайте, а ты, братец, в постель ляг непременно да попарься в ночь. Я кого-нито из старух к тебе пришлю, знающих в простудах толк.

Илья Арапов остановился на постой в соседней просторной комнате, где совсем недавно обитал подполковник Вульф, – вона, даже шкаф с книгами стоит незапертый…

Распорядился через Гаврилу Белого подать ужин, позвал Ивана Жилкина.

За горячим ужином Иван Жилкин сообщил, что солдаты пострижены в казаки, а из местных отставных казаков девятнадцать человек не столь еще преклонного возраста изъявили желание послужить государю и идти с ними походом на Самару.

– Приказчика Савелия Паршина сыскали? – напомнил Илья Федорович, едва пожилая стряпуха, некогда служившая господину Вульфу, убрала миски и сама ушла на кухню.

– Словили в поле этой ночью. Наши казаки приметили его, когда Савелий перевалился через частокол и сиганул в ров, намереваясь податься к своему барину в Борскую крепость. Позвать? – Иван Яковлевич встал.

– Приведи. И оставь нас одних. Поспрошаю о своих.

Савелий Паршин, подтолкнутый Жилкиным в спину, шагнул через порог, шапку не снял и на образа не перекрестился. На атамана глянул обреченными и по-волчьи злыми глазами. Илья Федорович встал из-за стола. Было тепло, но кафтана он не скинул, лишь распахнул его. На нижнем полукафтане за поясом засунут один пистоль почти под левым локтем, а два других красовались серебряными узорами впереди, всегда под рукой.

– Озверел, однако, – усмехнулся Илья Арапов, глянув на окаменевшего от напряжения приказчика. – Ишь, как глазищами-то зыркаешь! Ровно бирюк[11], капканом схваченный. Знаешь свою вину?

– За батоги считаться будешь? – выдавил сквозь зубы Савелий и переступил валенками. На пол, медленно подтаивая, комочками отваливался чистый снег.

– Знал ведь, что купчая на меня фальшивая? – жестко спросил Арапов. – Что не холоп я у Матвея, колом бы его в землю?! Знал, а – сек нещадно, будто пойманного у конюшни конокрада!

– Я бы тебя не сек, так Матвей повалил бы сечь меня! Возвернешь те батоги мне в обрат, так, что ль? – И Савелий сплюнул на пол, ладонью утер усы и толстые губы.

– Батогов возвертать не буду, то пусть на твоей совести останется. А к государю Петру Федоровичу спровожу с показанием твоих злодеяний. Пусть он судит тебя за убиенного государева казака. С тебя спрос особый. Мне же Матвейка Арапов на всю жизнь чертополохом в глаз влез! Пока не выдерну – света божьего не видать! А с тебя, говорю, спрос сам государь снимет…

Савелий сверкнул недобрым взглядом, поднес левую руку ко рту, натужно закашлял, с трудом выговорив:

– Тогда все едино… конец мне будет. Идите вы все к чертовой бабушке со своим государем-вором! Наслышан, как тот беглый Емелька милует тех, кто ему не потрафит! Вот изловят вашего «государя», такой ли спрос снимут – четвертуют, а в могилу еще и осиновый кол вобьют, подобно колдуну, чтоб и после смерти не выходил по ночам и не пакостил хорошим людям…

Илья Арапов резко остановился, пораженный, хотел было кулаком оборвать поносные на государя слова, но Савелий вновь прикрыл рот широкой ладонью, закашлял, согнувшись в поясе.

– Злости и яду в тебе на десять змеиных голов! – с брезгливостью проговорил Илья Федорович. – Скажи, кому Арапов продал мою женку и сына? Зачтется тебе как доброе дело перед государевым судом…

Савелий вдруг ткнул в лицо Илье Федоровичу фигу и захохотал:

– А вот это не видел? Ты, ты причина моей лютости! Ты отнял у меня Аграфену своим наездом в деревню! Моей она была бы, а ты, а ты… Что, пожил в любови, да? Так теперь помучайся, как я мучился, на тебя глядючи! Сколь ночей караулил с ножом, чтоб прикончить, да греха божьего страшился… Ан Бог за меня сказнил врага моего! – Савелий не знал, кому и когда продал Матвей Арапов Аграфену, но злобная радость от атамановой беды крепким хмелем ударила в голову. Захлебнувшись на время воздухом, уставясь в глаза изумленного Ильи Федоровича, он продолжал выкрикивать неистово: – Не мне она теперь, да и не тебе! Ненавижу! У-y, холопья кровь!.. Не запорол досмерти, так теперь… – Приказчик еле заметным движением выхватил из просторного голенища нож и зверем метнулся на атамана. – Дорежу-у!

От сильного удара в грудь Илья Федорович покачнулся, отлетел на два шага назад, уперся в стол. Застонав от боли, увидел перед собой искаженное лютой ненавистью лицо Савелия – дикими и в то же время растерянными глазами тот уставился на вспоротый кафтан Арапова, потом перевел взгляд на нож: никаких следов крови… Заорал исступленно, поняв, что жертва ускользнула от гибели:

– А-а-а! – кинулся на атамана снова.

Пуля опередила. На грохот выстрела в горницу влетел Иван Жилкин – был в соседней комнате, с ним Иван Зверев, а чуть позже, пошатываясь, вошел и больной сержант Куклин. С крыльца вбежали караульные казаки с саблями наголо…

На полу, пачкая доски кровью, корчился Савелий Паршин. Бледный Илья Федорович сунул пистоль за пояс и сказал в назидание:

– Впредь надобно ворогов хорошенько обыскивать. Счастливо отделался, видите, только кафтан взрезал сей бирюк. Унесите его прочь с глаз!

Казаки с трудом выдернули нож из стиснутых пальцев Савелия, выволокли приказчика.

– Надо же, – сокрушался Иван Яковлевич. – И впрямь бирюк одичалый: даже подыхая, укусить норовит!

– Ну, будет о том толковать, – прервал его Илья Федорович. – Бабу родами не удивишь, казака кинжалом не испугаешь. Покличьте стряпуху, пущай пол вымоет. А вы идите, братцы, спать, поутру важные дела ждут нас.

Когда все успокоилось и, затерев пол, ушла испуганная видом крови стряпуха, Илья Федорович потушил свечи, во тьме скинул кафтан. Лег на кровать. Через прорезь полукафтана нащупал теплые от его тела железные чешуйки кольчуги, погладил их и, постепенно успокаиваясь от пережитого, уснул.

* * *

В полном безветрии и в лучах утреннего солнца Илья Арапов сделал смотр своему конному отряду и пешей команде, выстроенной перед запряженными санями. Объехал фрунт и остался весьма доволен увиденным: у всех казаков добротные нового образца кремневые гладкоствольные ружья, у иных легкого боя винтовки турецкой работы – «турки», как прозвали их казаки. Пороховницы у всех наполнены, почти у каждого за поясом пистоль, сабля, у седла копье.