Поэтическая эмоция неподвластна житейской логике и линейной хронологии. В стихах, написанных в Бад-Наугейме, лирическая мысль сначала развивается под знаком будущего: «Ты позови — она придет…», потом под знаком прошлого:

(«В темном парне под ольхой…»)

И вдруг – «гений первой любви» совершает прорыв в настоящее:

(«Синеокая, Бог тебя создал такой…»)

Время любви – это абсолютное настоящее. Истина, ведомая не только поэтам, но и всем, кто согласно блоковской системе ценностей, «имеет право на звание человека».

Двадцать первое июня 1909 года. Берлинский поезд движется на восток. Блок просыпается уже в России. Ему пишется. «Версты полосаты» напоминают о Пушкине и кажутся книгами стихов. «Но жить страшно хочется», – записывает он, слегка переиначивая реплику из «Трех сестер». Потом идут фрагменты на грани прозы и свободного стиха:

«А Люба спит передо мной, укрытая моим пальто. Над ней висит ее поношенная детская шляпа.

Жалость – когда человек ест;

когда растерявшийся и впервые попавший в Россию немец с экземой на лице присутствует при жаргонной ругани своего носильщика с чужим;

когда таможенный чиновник, всю жизнь видящий уезжающих и приезжающих из-за границы, а сам за границей не побывавший, любезно и снисходительно спрашивает, нет ли чего и куда едут».

Пронзительная любовь ко всему, ко всем. Понятно, почему вызывают жалость «невыездной» таможенник или убогий немец. Но что жалобного в том, что «человек ест»? А вот поди ж ты… Достоевское нечто. Или розановское. Впрочем, Василий Розанов свои эмоциональные миниатюры начнет писать чуть позже, в 1912 году они составят книгу «Уединенное», затем появятся «Опавшие листья». Под розановскими фрагментами порой есть пометки «вагон», «в вагоне». А иные просто перекликаются с блоковскими вагонными заметками. Например: «Есть ли жалость в мире? Красота - да, смысл — да. Но жалость?»

Блок упредил этот вопрос. И ответил: «Есть».

В Петербурге он принимается читать гётевское «Путешествие в Италию», розановские «Итальянские впечатления». Хо­чется закрепить ощущение от поездки, сохранить «дух пытливости и дух скромности», которые пробуждены Западом.

После заграницы Блоку открывается и новый взгляд на Москву. На скамейке в Александровском саду он чувствует «прозрачную нежность Кремля», приходят к нему необычно сентиментальные строки: «Упоительно встать в ранний час…», «Я люблю тебя, панна моя…». Москва впервые предстала в женственном образе. А женственность для Блока — это космизм, это вечность и всемирность.

Бесконечность времени и пространства. Италия помогла ощутить ее на чувственном уровне. В Шахматове Блок заканчивает свое первое поэтическое завещание — стихотворение «Всё это было, было, было…». Оно начало складываться сразу по возвращении в Россию, потом от широкого стихового потока отделились «венецианское» стихотворение «Слабеет жизни гул упорный…» и афористическое восьмистишие «Кольцо существованья тесно…».

«Всё это было, было, было…» — в духе пушкинских раздумий о времени и месте будущей смерти (вспомним строки: «И где мне смерть пошлет судьбина? / В бою ли, в странствии, в волнах?» из хрестоматийного стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»). Поэтическое гадание Блока начинается с Москвы:

Затем следуют Петербург («Иль в ночь на Пасху, над Невою…») и Шахматово («Иль на возлюбленной поляне…»). В житейском смысле один из трех вариантов сбудется, но поэтическая логика выходит за пределы реального пространства («Иль просто в час тоски беззвездной, / В каких-то четырех стенах…») и реального времени:

Для петербургского поэта и Венеция с дожами, и Москва с Иваном Калитой — города с более давней историей, они нужны, чтобы расширить временные границы жизни.

Обратим внимание, как смысл первой строки радикально изменяется по ходу стихотворения. Поэт не просто говорит о «вечном возвращении», он его рисует. Стихотворение движется не по прямой, а по кругу. Поначалу повтор «было, было, было» воспринимается как знак прошлого, прошедшего, уходящего. А в итоге, когда мы, дойдя до последней строки, возвращаемся к первой, троекратное повторение глагола означает для нас: это состоялось, совершилось, это существует и остается навсегда [25]. О чем автор с вызывающей простотой и душевной открытостью говорит в конце:

Немного написано в тот шахматовский сезон. Но, право, и одного такого стихотворения вполне довольно. Вопрос о бессмертии решен. Внутренне. Под жизнью подведена внятная и волевая черта. И как бы ни предавался Блок новым приступам отчаяния (для него это – один из способов добывания новой энергии) – он уже окончательно уверился в правильности своего пути, в неоспоримой ценности созданного им.

«Смерти я боюсь и жизни боюсь, милее всего прошедшее святое место души — Люба. Она помогает — не знаю чем, может быть тем, что отняла?» — записывает Блок в ночь с 22 на 23 сентября 1909 года. Даже в текстах, адресованных самому себе, он остается лириком и высказывается музыкально-многозначно. Ясно одно: «прошедшее», пройденную часть жизненного пути он оценивает высоко. А отношение к Любови Дмитриевне для него равно отношению к жизни (не как к абстрактной «жизни вообще», а к своей собственной и единственной). Слова «святое место души» не стоит вырывать из контекста как некий комплимент супруге, они достаточно весомы и с учетом всех неуютных смысловых оттенков этого монолога.