Никита молчал. То серело, то белело гневом от слов итальянской герцогини напряженное и мрачное лицо его. Наконец он вымолвил:

— Хорошо. Будь по-твоему. Но сама ты знаешь, государыня, что не мне сейчас ларец этот принадлежит. Коли бы был он мой, сразу же отдал бы — ступай, будь вольной, и пусть Господь Бог всевидящий станет тебе судьей. Но ларец — подарок царский. И дарован он великим князем Василием Московским Кирилловой обители в благодарность за молитвы братии о ниспослании государю наследника его, Иоанна.

— Каков наследник, таков и подарок за него, — усмехнулась дочь герцога де Борджиа, — не прогадал великий князь. В точку попал. Роскошен, да колюч больно.

— О том не тебе судить, — оборвал ее Никита, — ты нашу жизнь не строить прибыла, а разрушать. Так что уж тебе нашими заботами голову себе ломать? Ради спокойствия земли своей и народа здесь живущего, так и быть, ваше римское высочество, поговорю я с отцом Геласием о возвращении ларца. И никакой помощи в обуздании приспешников твоих, творящих разорение и скорбь на земле русской, я от тебя не приму. Сам расправлюсь с ними, не сомневайся уж. Так что решим вот как. — Никита пристально посмотрел Джо-ванне в лицо. — Ты с капитаном своим из ризницы не выходи. Не нужно, чтобы брат мой Григорий, да даже сам отец Геласий, или из белозерцев кто тебя видал. Не знаю я, что князю Алексею Петровичу потом сказывать буду о твоем исчезновении, но не нужно знать ему, что была ты здесь и кто ты есть на самом деле. И чтоб никто не проговорился после. Знать всю истину невеселую будем только мы, ты, я и капитан твой. А… — Никита осекся в изумлении, заметив, наконец, выступившего из темноты Растопченко: — А ты почему все еще здесь? — спросил со скрытым раздражением.

— Он меня дожидается, — вступилась за Витю Джованна, — и со мной уедет. Я доставлю его в родной край, к матери и любимой его. Без меня он никогда туда не доберется.

— Хитер ты, братец, я скажу, — с кривой улыбкой покачал головой князь Ухтомский. — Видать, не зря учил тебя уму-разуму царь-то твой, как звали его?

— Феликс Эдмундович, — буркнул себе под нос смущенный Витя.

— Вот-вот. То-то и оно. Феликс Эдмундович… — Никита глубоко вздохнул.

Топтавшийся за спиной Вити Гарсиа сделал попытку приблизиться к ларцу.

— Не подпускай его! — крикнула Вите Джованна.

— Сами уж поняли, что нечего ему там делать, — Витя решительно схватил де Армеса за руку. — Кокнемся здесь все разом от его игрушек.

Джованна молча протянула Никите небольшой сгусток египетского бальзама, тускло светившегося медью на ее ладони:

— Брату на рану положи. Полегчает ему сразу, — прошептала она.

Никита лекарство из рук ее взял. Стараясь не встречаться с герцогиней взглядом, он тяжело шагнул к выходу из ризницы. Плечи его гнулись под грузом переживаний, терзавших сердце его. Обернувшись, снова сказал:

— Никуда не выходите отсюда. Я сам приду к вам. И друга твоего пришлю, — кивнул он Вите, — или ты без него ехать собираешься к мамке на блины?

— Как же, как же! — встрепенулся Витя. — С ним!

— Никита! — остановила его Джованна. — Поверь мне, если бы я могла… Но даже если бы я могла, подумай сам и сердце свое спроси. Будь трижды прокляты сокровища все, но разве могу я не привезти Маршалу этот камень, хотя бы один из всех, — она взяла из ларца овальный густо-черный бриллиант, внутри которого клубились мелкие золотые искорки, — черный алмаз Алинор, в котором живет душа его погибшей возлюбленной? Скажи, разве могу я так поступить? Теперь, когда я знаю, что ты живешь на свете, когда в сердце моем — неведомый мне до того пожар? Нет, я не могу так сделать. И не могла бы никогда. Ты веришь мне? — с трудом подавляя слезы вопрошала она князя.

— Верю, — ответил он.

Черный семигранный алмаз в руке герцогини просиял яркими фиолетовыми лучами, раздались далекие перезвоны струн и золотистая туманность завилась от камня к потолку ризницы.

«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour», — пронесся над испепеленной, измученной православной обителью хрустальный голос неведомого менестреля.

Прекрасный лик явила мне она,

Теперь такой чужой, такой далекий

Сияли золотых волос потоки

Нить жемчугов была в них вплетена…

Прекрасная рука! Разжалась ты.

И держишь сердце на ладони тесной

Я на тебя смотрю, дивясь небесной

Художнице столь строгой красоты.

Свежая голубая ночь таяла над холмами Акры. Звезды гасли. Их длинные золотые ресницы, тревожно мерцая, захлебывались в розоватой лазури занимающейся зари.

Чернильно-перламутровые сгустки отступающего мрака, раздробленные алыми сполохами расходящихся солнечных лучей, еще клубились над долиной, окутывали пальмовые и оливковые рощи у крепостных стен, беспокойными чайками цеплялись за мачты венецианских галер, загораживавших вход в залив. Дерзкий горделивый меч, составленный из мириад искр вечного светила, описал широкий круг над осажденным городом, вспыхнув золотисто-бронзовым снопом над Проклятой башней короля Львиное Сердце, увенчанной хоругвями с алыми крестами, и величественным белокаменным фортом, возвышающимся на утесе среди аметистовых волн, бьющихся прибоем в ограждающую гавань плотину.

В разрывах между продолговатыми облаками замелькали разноцветные сарацинские шатры и палатки, раздвоенным змеиным языком расползшиеся, насколько мог охватить человеческий глаз, по скатам Ту-ронского и Кизанского холмов на подступах к Акре. Бесчисленные полчища мусульман, подступившие к главному городу франков, растянулись витиеватой лентой от Кармила до Карубских гор.

Никто не спал в эту ночь в осажденном городе. Осада длилась уже восьмые сутки. Город был блокирован. Продукты были на исходе. Запасы пресной воды кончались. Укрепления Акры с большим трудом выдерживали натиск мамелюков. Короли Европы, занятые взаимными распрями, отказали Птолемаиде в помощи.

Прибывшие посланцы римского папы, венецианцы и генуэзцы, имели в наличии столь малое количество бойцов, что вряд ли могли всерьез помочь городу. Лечебные травы и лекарства иссякли. Раненые умирали тысячами, не дождавшись подмоги. Пизанский и венецианский флот с большим трудом пробившиеся к Акре, чтобы вывезти мирных жителей, не смогли выйти из гавани, запертые кораблями султана. Все рушилось. Уже никто не рассчитывал на спасение.

И только последний оплот Птолемаиды и всего франкского востока, рыцарские ордена Соломонова Храма и святого Иоанна Крестителя во главе со всеми своими вождями пока еще несокрушимо стояли на защите Акры, но силы их, увы, не беспредельные, таяли день ото дня.

Со смотровой площадки крепостного бастиона монастыря святой Бернардины, принадлежавшего ордену рыцарей Соломонова Храма, невысокая женщина с бледным изможденным лицом напряженно всматривалась в открывающиеся ее взору мерцающие лазоревые дали. Утренний ветер трепал ее длинные золотые волосы, в которых за минувшие дни страдания появилось немало серебряных нитей, трепыхал длинные полы потрепанного белого плаща с потускневшим от пыли и гари алым крестом на нем, окутывавшим ее фигуру. Наступало Светлое Христово Воскресение. Горьким выдалось оно для Акры и для всех христиан Востока.