Она медленно повернулась и вышла из комнаты, чувствуя, как к горлу подступил комок, а на глазах показались слезы.

VII

Ронвен ждала ее в комнате для гостей. Никогда больше ее любимые детские комнаты в одном из крыльев замка не будут принадлежать ей. Их уже отделали заново, и они ждали появления на свет ребенка Изабеллы.

– Детка! Вы только посмотрите на нее! Как ты выросла!

Сперва они застыли на месте, но потом Элейн бросилась через всю комнату и очутилась в объятиях Ронвен.

– Конечно, я выросла, Ронвен. Я уже совсем взрослая.

– И в самом деле. Ты настоящая графиня. И свита у тебя больше, чем у твоего отца. – Ронвен на секунду отодвинула ее от себя, чтобы разглядеть лицо. Если бы он сделал Элейн женщиной, если бы она уже принадлежала ему, Ронвен бы это поняла. Она старалась встретиться взглядом с глазами девушки, но то, что она увидела в них, не отвечало ее ожиданиям. – Ты очень страдала, детка. Я вижу это по твоим глазам, вижу это по тому, как ты похудела. Что случилось?

– Ничего. – Элейн отвернулась от ее зоркого, пристального взгляда. – Я устала, только и всего. В Честере всегда так много дел, так много разговоров. – Вдова их управляющего выручила Элейн, когда, вняв ее страстным мольбам, осталась в замке, но и тогда Элейн постоянно была занята, несмотря на такие случаи, когда дело касалось всего-навсего каких-нибудь развлечений. А без помощи Джона хозяйственные дела и вовсе приносили ей лишь волнения и тревоги. – А мой отец, Ронвен, – когда я увижу его?

– Скоро, детка.

Изабелла сделала свое дело: Даффид уговорил Ливелина послать приглашение, но тот уехал, едва отправив письмо. «У меня нет никакого желания видеться с твоей сестрой», – решительно сказал он сыну, и за день до приезда Элейн он оставил Абер, уехав с огромной свитой на юг.

Однако Джоанна была здесь. Уже через час после приезда Элейн она пригласила свою младшую дочь к себе. Когда Элейн предстала перед ней, у нее пересохло во рту от осознания того, что теперь она выше своей матери и одета намного богаче ее. На Джоанне были черное платье и накидка – обычная одежда с тех пор, как она вернулась из изгнания, так как не хотела раздражать мужа. Однако глаза ее остались прежними. Джоанна критически пронзила свою дочь острым взглядом, оглядев ее с ног до головы.

– Ты стала настоящей красавицей.

Чуть отступив, Элейн зарделась. Она все еще чувствовала неприязнь к своей матери, но ее страх перед ней исчез – вместе с уважением. Впрочем, лишь к ней одной. Абер все равно остался для Элейн родным домом, и она была уверена, что отец любит ее. Поэтому, когда Элейн выяснила, что отца сейчас нет в Абере, она не могла скрыть разочарования.

– Зачем ты приехала? – Прямота этого вопроса Джоанны шокировала Элейн.

– Мой отец пригласил нас, – ответила она. Словно защищаясь, она подняла голову. – И мне самой хотелось приехать, я очень сильно скучала по всем вам.

– В самом деле? – Голос ее матери оставался сухим и сдержанным. – А вот твой муж почему-то не приехал вместе с тобой.

– Он очень занят, – поспешно ответила Элейн.

– А ты не очень занята, – так же быстро эхом ответила ее мать. – И ты до сих пор еще не беременна, как я понимаю. – Острым взглядом она критически смерила хрупкую фигуру Элейн с головы до ног. – Твоя подруга Изабелла уже на шестом месяце.

– Правда? – Элейн постаралась отвернуться, но сделала это недостаточно быстро, чтобы скрыть свое горе от зорких глаз матери. Выражение лица Джоанны несколько смягчилось.

– Вы с мужем довольны друг другом, Элейн?

– Да, мама.

– И он сделал тебя своей женой? – Она выдержала паузу. – Ты понимаешь, что я имею в виду?

Повисло небольшое молчание, и Джоанне все стало понятно. Она нахмурилась; совершенно неожиданно для себя, впервые за свою жизнь, она почувствовала прилив нежности к своенравной и упрямой дочери. Последние три года она была очень несчастлива и одинока, и это заставило ее измениться. Она стала более внимательной, и ее отношение к людям изменилось.

Все это время она очень боялась снова встретиться с Элейн, так как хорошо помнила, что именно Элейн застала ее той страшной, роковой ночью, но теперь, когда ее дочь сидела около нее и печально смотрела в камин, Джоанна почувствовала, как ее дочь окутана, будто невидимым облаком, одиночеством, печалью и несчастьем. Это облако было почти осязаемым, и она ответила на него с невиданной прежде волной тепла.

– Всему виной его болезнь? – спросила она более мягким голосом.

Элейн пожала плечами.

– Сначала он говорил, что я была слишком молода, затем он заболел, потом, когда я думала, что он, наконец, захотел меня… мы поссорились. – Она не сводила глаз с легкого дымка, который плыл через всю комнату из камина, где языки пламени облизывали сырые поленья. В воздухе чувствовался сладковато-горький привкус сучковатых, покрытых лишайником яблоневых дров.

– Ты должна помириться с ним. – Джоанна взяла пяльца для вышивания и новую шелковую нитку. – Наверное, тебе было очень одиноко.

Элейн молча кивнула.

Джоанна прищурилась, глядя на пламя свечей, к которым она подняла иголку, чтобы вдеть нитку.

– Когда я впервые оказалась тут, со мной было то же самое. Я ведь была англичанкой, чужой при дворе твоего отца. Я была очень одинока и очень боялась.

– Ты? Это правда? – Элейн обернулась и изумленно посмотрела на нее.

– Да, я, – подавленно продолжала Джоанна. – Я была очень молода. Конечно, не так молода, как ты. Но не менее ранима, и у меня не было семьи, которая бы меня любила, в отличие от тебя. – Она выдержала паузу, заметив, что ее рассказ о прошлом тронул Элейн до слез. – Я почти не знала своего отца; он очень недолго был с моей матерью. Так что здесь на мне поставили клеймо. – В ее голосе звучали горечь и отчаяние. – Клеймо незаконнорожденной дочери короля Джона, хотя официально я носила титул принцессы, а не дочери шлюхи и головореза.

– Он в самом деле был таким жестоким? – тихо спросила Элейн. Дед умер за четыре года до ее рождения, однако и она выросла в атмосфере ненависти, по-прежнему окружавшей его имя.

– Он делал ужасные вещи. Но он был королем. – После долгого молчания Джоанна встала. – Принц и король должны время от времени быть жестокими, но они действительно хотят править миром. – Снова повисло молчание.

«Интересно, она думает сейчас о своем изгнании?» – спросила себя Элейн и вдруг неожиданно поняла, что она перестала думать о матери враждебно. Это был их первый настоящий разговор, в котором перед Элейн предстала уязвимая, чувствительная женщина, отгородившаяся от мира жесткой, непроницаемой оболочкой. Теперь Элейн очень жалела ее.

Вдев наконец нитку в иголку, Джоанна надела серебряный наперсток и стала наметывать маленькие стежки на ткань в пяльцах.

– Почему он прогнал Ронвен? – спросила она.