Павлов в это время готовился сопровождать портомоев в очередной поход и был задержан стражей, получившей приказ никого не выпускать за ворота. Оттуда его и доставили в трапезную. До сей поры совет старцев — самый уважаемый в лавре орган. Михайла, хоть и понабрался наглости, но как монастырский служка почтения к нему не утратил, потому сначала выглядел немного оробевшим. Скоро, однако, пришёл в себя и на вопросы отвечал всё более уверенно.

Последний раз видел Ржевитина вчера, тогда же имел с ним разговор. Тут же повестил князя, дело важное, чего тянуть? О воеводе слышал худое и раньше, от Девочкина, но попервости сомневался...

— А когда воевода огрел тебя по голове, сразу поверил, — заметил мимоходом Афанасий.

«Ах ты, змеёныш, — подумал Михайла, — насмешки вздумал строить? Ну, погоди у меня». Теперь в его ответах слышалась злость.

С Ржевитиным встречался нечасто. Игрушки? Нет, он из дитячего возраста выступил, не брал. Чего это он вдруг мне доверился? Михайла закатил глаза и вызывающе сказал:

— Поди сам спроси, он сейчас многое тебе расскажет.

— А кто тебе сказал, что он умер? Покажи-ка свой нож.

Михайла осёкся и растерянно огляделся.

— Давай, давай, — приказал неожиданно заинтересовавшийся Долгорукий. Он внимательно осмотрел узкое, заострённое с обоих концов лезвие и заключил: — Хорошая сталь, входит, должно, как в масло.

Голохвастов подтвердил:

— Убивает без шума и без крови, от него такая маленькая дырка, что плоть сама закупоривается.

— Точно, я нынче на Малафее её едва приметил, — как бы между прочим заявил Афанасий, — и на Марфе, что вчера из проруби вытащили.

— Врёшь, собака! — вскричал Михайла, казалось, ещё немного — и он бросится на юношу.

— Врёшь ты, — спокойно ответил тот, — говоришь, что Ржевитинских игрушек не видел, а сам при себе имеешь.

Михайла дёрнулся и испуганно схватился за карман.

— Давай сюда! — грозно приказал Долгорукий.

Павлов, однако, застыл в недвижности, страх прямо-таки парализовал его. Князь сделал знак слугам и вскоре с недоумением разглядывал свистульку. Попробовал дунуть, но, кроме змеиного шипа ничего не произвёл. Афанасий заметил:

— Этот свисток с хитростью, её понять нужно. Скажи, князь, есть ли у тебя подозрение, что в крепости сидит Сапегин лазутчик?

— Давно об этом говорено, за тем и собрались.

— А если есть, то должен ляхам постоянные известия передавать, верно? Удобнее всего делать это тому, кто часто выходит из крепости. Стал я приглядываться, и вот он показался мне самым подозрительным: по должности служка, а замашки господские. Сначала не мог понять, как это делается? Бедная Марфа подсказала: он у всех на виду ссильничать её хотел, а девка, защищаясь, уцепила свистульку из его кармана и ударила по голове. Оружие, конечно, слабое, от удара рассыпалось, только часть у покойницы в руке осталась. Насильник не стерпел противления, пырнул её ножом и в прорубь сбросил, воспользовавшись общей суматохой. Потом её тело, когда затвор открыли, к трубам прибило...

Гурий, снова не сдержавшись, выкрикнул:

— Нетто есть время сказки малосмысленные слушать?

Архимандрит, на что старец терпеливый, и тот осердился на выкрик:

— Молчи, брат, и внимай, а ежели смысла не ловишь, вразумляйся. Продолжай, сын мой.

— Я всё думал, зачем злодею эти свистульки носить, сам ведь сказал, что не ребёнок. И если, думаю, государь нам выручку послал, то вор по своей воровской думе непременно должен ляхов о том повестить. Так оно и вышло.

Афанасий обвёл палату счастливым взглядом, однако понимания не встретил.

— Продолжай, сын мой, — осторожно сказал Иоасаф.

— Я всё сказал. Писульки у него в свистульке! — Афанасий по-детски хохотнул невольной складнице. — Он её при выходе из крепости в договорное место кладёт, а кто-то из воров потом забирает. Князь, ты разбей глинянку, чего там.

Долгорукий хлопнул игрушкой о стол, среди черепков действительно белел свёрнутый трубкой бумажный лоскут, развернул его и прочитал:

«В лавру из Москвы идёт войско с обозом. Прибудет днями».

Приблизился к Михайле и спросил:

— Тобою писано?

Тот съёжился под княжеским взглядом, куда только наглость девалась? Долгорукий поднял было руку, да задержал. — Эх, мараться не хочется. — Потом подошёл к Голохвастову и поклонился:

— Прости обиду, Алексей Иваныч, мой подзор не от сердца был, но от неведения и навета.

Голохвастов застеснялся.

— И ты прости, Григорий Борисыч, моё бранное слово... — а у самого голос дрогнул.

Архимандрит и вовсе слезами залился.

— Счастье-то какое, помирились наши воеводы! Знал Господь, когда их свести, ведь ныне, 27 февраля, — Прощёное воскресенье. Отец Небесный учит прощать согрешения другим, тогда простятся и наши. Не станем же, братья, более судить друг друга, лучше подумаем о том, как бы не подать брату случая к преткновению или соблазну. Будем искать то, что служит миру, а не вражде. Винюсь перед вами, ежели чем обидел.

Иоасаф обошёл каждого, поклонился и сказал: «Прости, брат, отпусти вину мою». В ответ услышал то же. Мир и благодать установились в палате, лишь Афанасий чувствовал беспокойство от неполного разрешения дела. Не хотелось нарушать общий праздничный настрой, но скоро ли представится другой случай? Всё же решился, и когда Иоасаф подошёл к нему, проговорил:

— Дозволь, отче, довершить начатое?

— Доверши, сын мой, — отвечал тот, — ты ныне хорошо потрудился.

Афанасий выступил вперёд и сказал:

— При проверке монастырской казны мною и братом Симоном обнаружились неучтённые ценности. Они йогом исчезли и заменились подделками. Ржевитин показал, что замену произвёл он по приказу отца Гурия...

— Это поклёп! — крикнул Шишкин. — Можно ли верить тому, кто пользовался именем мертвеца для получения лишней яди?

— Помолчи, брат, он за свой грех уже наказан.

— Раскаяние его было искренним, — продолжил Афанасий, — какой смысл лукавить на смертном одре? К тому же всё можно проверить: драгоценности спрятаны в тайнике, о котором отец Гурий хорошо знает. Он тут, за иконой Николы Чудотворца.

Гурий опустил голову.

— Ну же, ну же, брат, покажи свой тай, или молодой всё напридумал?

Шишкин тяжело поднялся и деревянным шагом направился к иконе. Афанасий видел его всякого: угодливого, лукавого, вальяжного, гневного, но никогда не теряющего власти над собой, а тут вдруг явился растерянный, жалкий человечек, делающий чуть ли не последние шаги по земле. Все, вытянув головы, следили за ним. В палате наступила напряжённая тишина. Гурий нажал на какой-то неприметный выступ и после железного щелчка потянул за край иконы — она отворилась, как дверца. Гурий заглянул в тёмный проем и отшатнулся так, будто получил удар палкой, лицо его перекосилось.