– Е-го-ров-на! Это же такое… это же так… Давай, открывай быстрей!.. – Он стал заглядывать мне за спину, пытаясь, вероятно, увидеть там пиво и тараньку. – Ты что, еще не ходила?! Но ты же мне всю игру испортишь!..

Я воспользовалась тем, что все игроки на экране гурьбой побежали за самым быстрым, который бежал вместе с мячиком, и Соломатько стал притоптывать на месте, подгоняя его руками и постанывая: «Давай-давай-давай, милый, давай!..», и ушла к Маше. А по дороге думала, что, если меня не уволят за прогул и срыв эфира, я обязательно постараюсь сделать передачу про футбол. Приглашу официально Соломатька или какого-нибудь другого симпатичного и страшно занятого дядю, пусть мой гость расскажет всем, в чем состоит это их мужское счастье. Я ведь даже не предполагала, что Соломатько умеет так высоко прыгать и так громко кричать. Пусть даже в качестве телеболельщика.

Я вкратце обрисовала Маше ситуацию, а она неожиданно согласилась, что надо отнести ему пива. Она поставила на поднос с едой большую бутылку ледяного «Гёссера» и насыпала кучку маленьких таранек. Подумав, она вырвала страничку из покалеченной в семейных драмах книжечки и завернула в нее рыбку.

– Вообще-то зря, Маша, это культурное наследие, и заворачивать в него воблу не стоило бы, – заметила я.

– Я знаю, – дружелюбно ответила Маша и понесла поднос папе-болельщику.

– Знаешь, Соломатько, есть в мире особая энергия любви, – проникновенно начала я, неуверенно присаживаясь на краешек кресла в своих собственных обтягивающих черных джинсах, заправляя за ухо прядь волос и при этом злорадно наблюдая, как меняется в лице Соломатько.

Тоскливая гримаса мгновенно сменилась самодовольной ухмылкой. Продолжая лежать, он слегка подбоченился и, вытянув ноги, перекрестил их на низком пуфике. Надо честно признаться: то, что когда-то в глупой юности подманило меня в Игоре Соломатько, никуда не ушло. Ироничная самоуверенность, что бы она ни прикрывала, идет и влюбленным ненасытным мальчикам, и чуть располневшим, порядком уставшим и разочарованным мужам.

Подождав, пока он насладится мгновением, я продолжила, усевшись как следует в кресло:

– А есть – особая энергия ненависти. Я очень скептически отношусь к таким вещам, потому что это ненаучно и субъективно. Но когда мы остаемся наедине, я просто чувствую ее физически, эту энергию.

– Которую из двух? – спросил быстренько подобравшийся Соломатько.

– Ненависти, разумеется.

– А может, Егоровна… – задушевно проговорил Соломатько и остановился, наткнувшись на мой взгляд.

– Не может.

– А почему, спрашивается? – взгляд Соломатька совсем потеплел и грозил перегреть меня.

– Потому что я… – Я все-таки сделала эту проклятущую, выдающую меня с головой паузу.

Но я договорила. В первый раз в жизни я говорила ему эти слова, гордые, дурацкие, категорично перечеркивающие все дальнейшие варианты веселого флирта. С отцом моей дочери. Какой флирт, к чертям собачьим!

– Я тебя не люблю.

И ему тоже понадобилась пауза, маленький предательский люфт.

– А что еще ты не любишь? – спросил он с заслуживающим уважения любопытством. Вернее, его имитацией.

– Зеленые шторы, красные кастрюли и белые свитера на мужчинах. Равно как и самих мужчин, обладателей оных, а также их фальшивые, многолюдные семьи с обязательными сборищами равнодушных друг к другу родственников второго января, первого мая и… И когда еще, Соломатько, а?

Дура. – Соломатько равнодушно пожевал ворот своей синей австрийской олимпийки. – Завистливая дура. Кстати. У Горенко Анны Андреевны об этом сказано гораздо лучше. В той самой книжке, которую зачитывала надысь доченька ваша и наша.

Я сразу вспомнила, как по юности Соломатько любил блистать совершенно ненужным, но производящим впечатление на неподготовленного слушателя знанием настоящих фамилий писателей и актеров. Я-то сама всегда разделяю жизнь и творчество даже самых любимых своих писателей и не знаю не только фамилий, но и семейно-любовных историй из жизни, поскольку они всегда как-то опрощают все тайны, настоящие и кажущиеся.

– Послушай. Ну какая она тебе Горенко! Говоришь, как о своей приятельнице… Никогда бы ни одна твоя приятельница не написала хотя бы вот это стихотворение, которое ты, наверно, имеешь в виду. «Он любил три вещи на свете…» Правильно?

– «За вечерней пенье, белых павлинов и стертые карты Америки…» – сладострастно процитировал Соломатько, не отвечая. И приостановился.

– Ну что ж ты? Давай уж до конца. «Не любил, когда плачут дети, не любил чая с малиной и женской истерики…», ну и на поклон – «А я была его женой».

– «А я была его женой…» – повторил Соломатько задумчиво и грустно. – Какой женой была бы ты, Машка? А? Ты ведь так и не была ничьей женой. Почему?

– Ты уже спрашивал. Хочешь услышать какой-нибудь лестный ответ? Я отвечу. Это судьба любого забракованного товара. Продается потом с трудом и по дешевке. Даже если забраковал идиот. Но какой ты стал с годами тонкий! Смотри ж ты – наизусть чешешь Ахматову, в самой возвышенной ее ипостаси.

Я не успела договорить. Соломатько вдруг сильно и довольно грубо схватил меня за плечи и, слегка встряхнув, приблизил к себе.

– Под стать твоим перистым облакам, в которых ты окончательно заблудилась, – неожиданно мирно проговорил он, внимательно разглядывая мое не лучшим образом накрашенное лицо. – Я тут как-то читал, что в войну у женщин и у монашек к сорока годам физиологическая потребность в мужчине отпадает. Остается только… – Соломатько задумался. – М-да…

Я не дала ему развивать самую последнюю тему, вот это уничтожающее «м-да», и спросила, освобождая ногу, попавшую между его коленей, спросила, чтобы сосредоточиться на чем-то другом, кроме ощущения его близости-.

– Так какая потребность все-таки остается?

– А, ну да. Интеллектуальная и финансовая. И у самых дур – душевная.

Я глубоко-глубоко выдохнула и снова вдохнула, ощущая легкое головокружение. Соломатько улыбнулся:

– Ты смешная, кстати. «Я тебя не люблю». А как ты можешь меня любить, если я в штанах и ем при этом… Что это я ел, кстати? Вроде макароны, а на вкус – как рис, с чем-то вроде собачьей тушенки…

– Соевая лапша, – с трудом проговорила я, – с морскими водорослями.

Что-то происходит не так. Что-то происходит совсем не так, и я не в силах ничего с этим поделать.

– А! – хмыкнул Соломатько и, крепко взяв меня за обе руки, снова придвинул к себе. Ощущая его всем телом, я вовсе не хотела отходить от него, несмотря на ахинею, которую он нес.

– Ты не обиделся за прошлый раз? Когда я целоваться с тобой не стала… Таким ты вдруг стал грубым и циничным мачо…