class="p1">— Так это прежде и была тонкость, — скупо улыбнулся биолог. — По поговорке: где тонко, там и рвется. Слабина.

Берн отошел. Поразмыслив, он вынужден был согласиться, что нет здесь ни механизма, ни тонкости — простая эскимосская уверенность, что сытый замерзнуть не может. Ее Ило и внушал детям.

Сам он ночевать все-таки отправился в вертолет.

…Потом Берн не раз вспоминал и этот эпизод, и разговор — короткий и незначительный. Ничто, совершенно ничто ни в словах Ило, ни в интонациях речи не показывало, что этот их разговор последний, что старый биолог уже все решил.

Ило не уснул в эту ночь — сидел, слушал плеск моря, перебирал в памяти прожитую жизнь. Он начал от круглолицего сорванца вроде Эри. Что ж, жизнь получилась не только долгая, но соразмерно с этим выразительная. Сделал все, что задумал, и сверх того кое-что. Достиг немалого. Даже учитель.

…Не то это все: достижения, учитель, биджевый фонд — не главное. Метки на выразительном, но не сама выразительность. С молодости, с самого начала творчества он понял: своим, более глубоким, чем у других, проникающим в сути умом, своим чувствованием жизни получил от природы такую плату вперед за все дела, что ничто пред нею все иные награды. Наказанием было бы, если бы не смог вернуть делами то, что дано. Не в этом, не в бухгалтерской сводке свершений сейчас вопрос, а всегда ли был последователен, честен перед собой? Вел жизнь или тащился в ее потоке, принимая барахтанье за свои действия?

И сомнение, смятение владело сейчас старым человеком. Казалось бы, завершив все, должен обрести покой — ан нет. «Человек должен жить столько, сколько надо для исполнения всех замыслов». Но ведь не так было, далеко не так! Если по тезису, то следовало остановится на исполнении Биоколонизации — и отстраниться от судеб проекта. А взялся решать и это, решил по-страшному, и сейчас саднит душу. Зачем?

«Не по собственному тезису жил ты, Ило!»

По тезису участвовать в жизни надлежало только созиданием, творчеством. Вносить вклад. А участвовал и сомнением, отрицанием, спорами. Проверял на прочность. Ведь правильно он все-таки поступил с Биоколонизацией. Да, для него и, в меньшей мере, для Эоли такое решение драма, но для мира в целом — все правильно. Она будет, Биоколонизация, — повторит работу Эоли или додумаются другие, — но войдет в жизнь не с налета, а после многих примерок и выборов. Так и подобает выбирать людям общества с обилием возможностей. Такое решение и будет прочным…

И понял Ило самое большое заблуждение своей жизни: он, убеждавший других (последнего — Аля) более чувствовать себя частью человечества, чем индивидуумами, сам-то всегда считал себя выразительным целым, хотя был — частью. Частью человечества прежде всего. Поэтому равны оказались его дела и его сомнения, его идеи и отрицание их — все было частью Дела, общечеловеческого потока Действия, малой частью. И призрачно, иллюзорно было стремление завершить все самому: не с него началось — не на нем кончится.

Вот только теперь, поняв это, биолог обрел спокойную ясность духа. Осознать, что жизнь его лишь часть Жизни человечества, струйка в громадном потоке, было равно открытию, что никакой смерти нет.

Перед рассветом задул ветер с севера, заштормило. ИРЦ перегонял закрутившийся над Европой циклон на просторы Северной Африки.

Ило обошел спящих малышей, прикрыл разметавшихся, подоткнул всем одеяльца, поставил со стороны ветра наклонный полотняный щит. Ничего с «орлами» не приключилось бы и без него — просто хотелось напоследок что-то сделать для них. Ишь раскинулись на матрасиках. Ну, живите долго!

Альдобиан спал в вертолете наверху. Ило решил не будить и его, произнес несколько фраз в сферодатчик, дал программирующую команду. Потом заправил АТМой биокрылья, надел и взлетел со скалы.

Он летел вдоль берега на восток, туда, где багровело перед восходом солнца затянувшееся тучами небо. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего по глаголу твоему…» — продекламировал он в уме под мерные взмахи крыльев. «Нет, не то. Не был я рабом. Был настолько свободен, что всегда выбирал и место, и образ жизни, и замыслы. А уж выбрав, поддавался, позволял им поработить себя. Тогда был раб — усердный, многотерпеливый… И ныне отпускает меня не владыка — отпускаю себя я».

Он поднимался все выше, хотел напоследок увидеть побольше. «Не наполнится око видением, не насытится ухо слышанием», — пришли на ум другие библейские строки. Усмехнулся: а что верно, то верно! Сколько видел всего — и поинтереснее, чем открывшееся глазу сейчас: пустое море под левым крылом, гряды волн в белых барашках, внизу полоса берега и прибоя, по правую сторону кремнистое плато, переходящее дальше в зелень полей, рощ с домиками возле… все, как всюду. И все — дорого. Прощай, Земля!

Впереди из-за горизонта выдвинулся алый краешек солнца. Прощай, Солнце!

«Не прощай. Земля, и не прощай, Солнце! Никуда я не денусь от вас, никуда не уйду из круговорота веществ и энергии. Я прощаюсь с вами такими, какие вижу сейчас. Иная жизнь — жизнь этого берега, камней, воды, прибоя, похожего на храп великана, — влечет меня, жизнь с иным смыслом. И будет нам жизнь вечна… да! Ибо ничто не уходит из круговорота ее. Не уйду и я».

Ило чувствовал тягу слиться с этим берегом — только искал место для себя.

Звуки прибоя под ним оттенялись мерными стонами бакена-ревуна, раскачиваемого волнами. На километровой высоте, где летел Ило, начали возникать облака; пришлось снизиться, чтобы не утратить видимое внизу. Солнце поднялось, но свет его будто протискивался в щели между полосами туч. Напористо дул северный ветер.

«Здесь!» Ило примерился, прикинул поправку на снос, взял мористей. Берег под ним выгибался мысом. И над оконечностью его, на высоте восьмисот метров летевший человек отстегнул тяжи и скинул крылья: левое, потом правое.

Он падал, раскинув руки и ноги, — так летят в затяжном прыжке. Очерченный горизонтом круг быстро уменьшался. Раскинутыми руками Ило будто охватывал его, охватывал землю и море — место, которому теперь принадлежал.

Его несло на выделявшийся среди скал светло-коричневый камень, громадный и округлый, как лоб мыслителя. Подле него каждый накат волн вздымал многометровый гейзер брызг; многократно и ликующе ахал прибой.

Коричневое, серое, желтое, зеленое — пятна камней, воды, прибоя, береговой зелени — все приближалось слишком быстро. На миг заробела душа, сами зажмурились глаза: захотелось, чтобы все скорее кончилось. «Прочь!.. — взбодрил он себя. — Не зажмуривать глаз!»

«Возвращаю тебе тело свое, земля!»

Удар.

Кровь стекала с покатых боков камня,