как я ухитряюсь это делать. Теперь я была очень рада тому, что в Париже потратила столько денег на свои наряды. Поскольку я всегда приходила вместе с несколькими друзьями, Дягилеву мое присутствие казалось естественным: он понимал, что я вращаюсь в одном с ними обществе.

Английские друзья Нижинского его просто обожали. Он любили его простоту, естественность, способность наслаждаться весельем, а он пытался участвовать в их спортивных играх.

Маэстро тоже любил Лондон. У него было здесь очень много друзей среди итальянцев, артистов и балерин старой школы. Когда он бывал свободен, он обычно обходил лондонские балетные школы, чтобы посмотреть, как танцуют Аделина Жене в «Колизеуме», Астафьева в своей школе, Павлова и ее труппа в «Паласе». Симпатичные итальянские рестораны тоже были в его вкусе. Единственная тревожная минута была, когда мадам Чекетти прислала из Санкт-Петербурга сообщение о своем приезде. Во время отсутствия маэстро она руководила его санкт-петербургской школой. Она была великолепной преподавательницей и энергичной, доброй, но своевольной женщиной. Она знала, чего хочет, и можно сказать, что маэстро был у нее под башмаком. Настал конец его милым флиртам с молодыми танцовщицами; больше нельзя было приглашать их на ужин. Но маэстро, который был великим педагогом и верил в дисциплину, никогда не ужинал ни со своими ученицами, ни с артистками Русского балета.

В свой день рождения он был вне себя от радости и гордо показывал нам подарки, которые получил, особенно трость с тяжелой золотой ручкой — подарок Нижинского. Теперь он всегда пользовался этой тростью на занятиях, когда исправлял наши ошибки, и нам хотелось, чтобы на ней было меньше золота. К счастью, мне вовремя сказали, что этот день рождения приближается, и я подарила маэстро золотой кошелек, наполненный соверенами. Подарок невероятно ему понравился, и позже оказалось, что это был удачный дипломатический шаг с моей стороны. Однажды утром, когда я упражнялась, к нему пришли на занятие Нижинский и Карсавина. Их урок был перенесен на более раннее время из-за какой-то встречи, которая была у них назначена позже, поэтому нас отпустили. Я долго переодевалась: выход был только один, и я знала, что смогу их увидеть. Когда я проходила мимо Нижинского и Карсавиной, они уже выполняли свой гран-батман в центре зала. Маэстро, которому нечего было исправлять, всматривался в них как ястреб, стараясь найти хоть маленькую ошибку: «Тамарочка, пожалуйста, держите плечи чуть-чуть повыше» (она держала их идеально). «Вацлав Фомич, глиссад, пять антраша, двойной па-де-баск, кабриоль в арабеск, пируэт, четыре тур-ан-л’эра» — и придумывал невероятно трудные сочетания шагов, но покорный ученик немедленно исполнял их с точностью часового механизма. Смотреть на этот урок было настоящей радостью. Потом они выполняли в центре зала упражнения у станка — не останавливаясь и с идеальной синхронностью. За этим последовали различные адажио и аллегро; и теперь любой шаг, который приходил на ум маэстро, тотчас же выполнялся, причем обоими учениками одновременно. Или же маэстро занимался с Нижинским отдельно. Пока тот исполнял пируэты или тур-ан-л’эра, Карсавина тихо отрабатывала свои движения в углу. Для маэстро было делом чести заставлять их выполнять все упражнения и шаги в точном соответствии с классической традицией. Перед каждым уроком он неизменно произносил короткую речь: «Тамара Платоновна, Вацлав Фомич, пусть вы и знаменитые прославленные артисты, здесь, в моем классе, вы мои ученики — и только ученики. Пожалуйста, забудьте здесь все ваши сумасшедшие современные движения, всю эту чепуху Фокина и Нижинского. Пожалуйста, раз, два, три, четыре…» Я онемела: эти двое слушались его гораздо больше, чем мы.

Карсавина была одета в какую-нибудь потертую белую или розовую пачку и блузку того же цвета с глубоким декольте. Она приносила в руках свои собственные заштопанные, прожившие долгую жизнь балетные туфли. В конце урока в ее одежде был виден достаточно сильный беспорядок. Нижинский был, как обычно, одет в свои черные облегающие брюки для танцев, синюю, зеленую или белую прекрасно сшитую крепдешиновую рубашку и белые или кремовые балетные туфли из шевро. Часто он брал у маэстро лейку с водой и сам поливал пол, а маэстро в это время с дьявольской радостью критиковал балеты, исполненные накануне вечером, показывая, что тот или другой шаг был исполнен с ошибкой на миллиметр, что их танец, несмотря на весь их успех, — одна дрянь и мусор, а настоящий танец был в доброе старое время, при Петипа. Маэстро едва мог примириться даже с существованием «Видения» или «Сильфид»: его любовь остановилась на «Лебедином озере» и «Жизели».

Вацлав Нижинский в 22 года, на вершине своей славы

Сергей Дягилев. Он был гением — величайшим организатором, открывающим и развивающим таланты, человеком с душой артиста и аристократом…

«Петрушка». Нижинский сразу понял, какие возможности есть у этой марионетки с живой душой

«Петрушка». Возможно, величайший шедевр Фокина и любимая роль Нижинского

«Видение розы». Знаменитый завершающий прыжок Нижинского в «Видении», когда он одним рывком перелетал всю сцену от ее передней границы до задней, был изумительным подвигом

«Пир». Был показан на премьере Русского Императорского балета в Париже. Нижинский в этом спектакле поднял бурю восторга зрителей

Нижинский в «Сиамском танце» в «Ориенталиях»

«Шехерезада». Раб, которого танцевал Нижинский, воплощал животную сторону человеческой натуры — физическую любовь

Игорь Стравинский и Нижинский на премьере «Петрушки»

«Нарцисс». Недовольный представлением Фокина о Древней Греции, Нижинский начал разрабатывать те идеи, которые привели к появлению «Послеполуденного отдыха фавна»

«Послеполуденный отдых фавна». Нижинский был настоящим фавном-подростком, юным полузверем-получеловеком

Своим первым собственным сочинением, балетом «Послеполуденный отдых фавна», Нижинский шокировал Париж. Пресса сообщала: «Парижская публика отличается очень большой широтой взглядов, но этот спектакль показался большинству присутствующих слишком грубым и животным… Г-н Нижинский, который был большим любимцем парижской театральной публики, откровенно освистан»

Телеграмма, в которой Нижинский в 1913 году заявил о своем уходе и порвал свои отношения с Русским балетом и Дягилевым. Текст телеграммы написан по-французски и переводится так: «Просьба сообщить в газеты, что я больше