— Пест, глянь, собираются вроде, — в дверях штаба появилась громадная фигура подполковника Вакулы. — Спрошу на всякий случай у Евграфича.

Евграфич толком ничего не разъяснил: вроде на разминирование, а куда — он еще и сам не знает. Каргулов подошел.

— Т-товарищ подполковник, сколько народу брать? — а сам очки трет и сквозь щербину сплевывает себе под ноги.

Вязенкин пихает Пестикова.

— Пест, подсними картинку на всякий случай. Народ грузится, вон там построение намечается. Лица, портреты. Сгодится.

Хорошие кадры Пестиков снял. Вязенкин долго их потом смотрел, долго… Сидят на лавке под каштаном саперы: у одного лицо особенное — романтичное лицо. Вязенкин имени, фамилии его сразу не вспомнил — обыкновенный сапер. Каргулов ходит вдоль строя, очечки спадают с носа. Вакула — глыба. Солдатские лица — похожие, одинаковые, неприметные, серые — будто с одного конвейера так строем и вышли.

Урчит бэтер…

Вязенкин встал рядом, ладонь положил на пыльное железо. Теплая броня у бэтера. Про отца подумал. Отец учил его: прежде чем шагнуть, посмотри — не в яму ли? Еще многому учил отец — но постепенно, постепенно доходило. Полез Вязенкин на броню, ему с брони подали руку. Он забрался, смотрит, где теперь Пестиков.

— Пест, не тормози.

Каргулов подвинулся, место освободил. Вакула, как всегда, у башни по правому борту. Взревели моторы. Пестиков подал камеру наверх, вслед карабкается.

И вдруг окрик сзади:

— А ну слазьте!

Духанин.

Колмогоров с утра был в отъезде. Начштаба, когда оставался за старшего, становился сильно принципиальным: «комендантские это дружки, пусть комендант за них и отвечает».

С Духаниным спорить — только время терять.

Покатился бэтер. Вязенкин с Пестиковым остались у ворот. Опомнился Вязенкин.

— Диман, — катится бэтер, бежит за ним Вязенкин. — Диман, на, — камерку «мини» старлею подает, — так на всякий случай. Знаешь, как пользоваться?

Схватил Каргулов камерку, сунул в карман.

— Сниму, если что. С вас гонорар. Ха-ха.

Резво покатился бэтер, закрылись синие ворота.

Они снова уселись под каштан. Пестиков трепался с кем-то, плевался семечками. Гонял ветер шелуху под ногами, шепелявил Пестиков.

Задумался Вязенкин: путаная у войны философия… Если в общих чертах, то суета и получалась — переполох и суматоха. Стал Вязенкин думать по-порядку. Вот — он, военный корреспондент. Почет ему и уважение. За что? За то, что рискует, снимает правдивые репортажи. За это и платят деньги, приличные деньги. Не стыдно? Не стыдно. Но с другой стороны… К примеру: построил его отец дом в деревне. В доме — камин. Руки если протянуть к камину, станет тепло — греются руки. Но сунь ближе к огню и обожжешься. Выходит, что он, Вязенкин, умней тех солдат: он руки греет, но в самое пекло не сует, не лезет. Что ж он дурак? Да любой его поймет. Он — журналист. Журналисту не положено брать в руки оружие, — конвенции всякие, правила не им придуманы. Еще к примеру, Сашка одноногий… Не любил Вязенкин вспоминать про Сашку, были на то свои причины. Он пожалел, забрал пацана, вывез из Грозного на «большую землю». Повезло тогда Сашке, сыну убитой тетки Натальи. Спрашивали саперы, как Сашок. Что рассказывать? В двух словах если — нормально. Если подробно, то это уже другая история, не военная… Решил вдруг Вязенкин — в одно мгновение и решил: шесть командировок за плечами. Хватит! Галочка стоит, как почетная грамота в личном деле — был в горячих точках. Нужно делать карьеру. Не век же снимать головы отрезанные и эти чертовы руины. Солдаты?.. Они привыкли к нему, даже верить стали. Что ж, отвыкнут.

Гоняет ветер шелуху под ногами. Шепелявит Пестиков.

Минут сорок прошло, как уехали саперы.

Скучно…

В шестнадцать с минутами выскочил из дежурки Костя Романченко — белый лицом, оглянулся и бегом по плацу; Полежаев за ним из дверей. Духанин толкнул майора в спину, красный как рак, кричит в рацию:

— Повторите, повторите… Подрыв?.. В Северный везите сразу! Разведка выдвигается. Ветрюга подхватил шелуху с асфальта, раскружил. Прилипла шелушинка к Пестиковой губе: ахнул в себя Пестиков, захлебнулся шелушинкой.

Разваливалась философия на глазах. Озирается Вязенкин по сторонам.

Суета вокруг.

И вдруг открылись, с воем поехали вбок синие комендантские ворота, вкатился на двор комендатуры грузовик. Лязгнуло. Распахнулись дверцы кунга. Народу сразу стало много: вся комендатура высыпала на плац: и менты, и контрабасы, и офицеры штабные. Много народу. Камуфляжи, камуфляжи, камуфляжи…

Вязенкин заглянул внутрь кунга. На дощатом полу кунга ногами к выходу лежали солдаты. Вязенкин дрожит от нетерпения и страха, но не видно кто. Подтянулся на мысках: ровненько сложены ноги — каблук к каблуку — носки ботинок в стороны под сорок пять градусов.

Духанин рядом, рация у него снова зашипела:

— На Жуковского подрыв брони. Саперы. Двое «двухсотых», четверо «трехсотых».

В кунг запрыгнули Буча и Костя-старшина. Вслед забрался Пестиков с камерой. Пестиков знает как снимать «двухсотых». Пестиков не берет крупных планов, работает с «широким углом». Буча указал на одного из убитых. Дырочка под глазом треугольная, и крови совсем почти нет.

— Сколько он служил?

— С нами, ягрю, пришел.

Вязенкин забрался в кунг вслед за Пестиковым, стоял, старался не шевельнутся, дышал часто — будто стометровку пробежал. Одного солдата он не знал, но лицо другого, на которое указывал теперь Буча, показалось знакомым.

— Реука, — произнес Буча.

Вязенкин с трудом отвел взгляд от синюшных лиц. Буча говорит ему:

— Камера ваша…

Вязенкин удивился — причем здесь камера, какая камера? Камера у Пестикова, он снимает.

— Слышь, корреспондент, что говорю. Каргулов камеру передал, — Буча протянул миникамеру Вязенкину.

Вязенкин машинально взял камерку и почувствовал, что к рукам прилипает: камерка была замарана бурым. Кровь… Вязенкин рукавом стал оттирать от крови объектив. И вдруг похолодело за шиворотом… Всего час назад он сам держал в руках эту камерку, собирался «прокатится» с саперами. И если бы не начштаба…

— Каргулов жив, — голос у Бучи, как рык цепного кобеля, гуляют желваки на впалых щеках. — Жив старлей. Ранен. Вакулу в плечо осколком. Витек тоже, — бросил окурок под ноги. — Слышь, корреспондент, запиши там у себя: Ишеев Дмитрий и Реука Евгений, саперы ленинской комендатуры, — резанул Вязенкина волчьей зеленью. — Да, пацаны, красиво вам смерть улыбнулась. Запомни число, корреспондент, четвертое октября две тысячи первого.

Память, память… Забыть бы тебе Иван все разом: смахнуть как капли дождевые, сбросить с плеч, стряхнуть пыль с ботинок. А не получается. Что ж Вязенкин? Он впотьмах плутает: он не мытарь пока, но странник — странный человек. Не пустой, но свободный. Свежо в его душе: мочой прелой не пахнет, кровью не исходит душа его. Не ссохлось еще. Ты же, Иван, не со зла — нет, конечно — тянешься к свободной душе. Тебе слушатель теперь нужен стал — попутчик настоящий! — чтоб для исцеления.