– Ну, Вася, «тридцать лет – это возраст вершины», в дерьме ты, а не на вершине. Пьяный целоваться лезешь, а дошло дело до ответа – сразу: Козлова нужно наказать. Чего ты выкручиваешься? Ты думаешь, кто поверит, что я из-за дождя гробанулся. Я что – Паршин какой-нибудь? Я же с тобой перед рейсом всю ночь водку хлестал. Но я не выкручиваюсь. Я не кричу, что тебя нужно наказывать. Разве можно тебя наказывать, ты же чистенький. И ручки у тебя вот они – чистенькие. А дыхнуть тебя заставить, так сразу понятно будет – чем из тебя пахнет.

– Какая чушь, – не выдержал Кондратьев, – он же тебе друг.

Слова председателя только подхлестнули.

– Конечно, друг. Ты тоже почти друг. И тоже чистенький. Святой, можно сказать. – Михаил уже не понимал, что он делает, нес в одну кучу и были, и сплетни, и то, что сам выдумывал на ходу: – Все вы святые, а две бабы – одна на руднике, другая в городе – тоже от святости завелись? И купаются в святом шампанском. Если половину артели по ноль пять распатронить, то можно и не две, а двадцать содержать. Молчишь. – Он смотрел прямо в лицо председателю, подойдя к нему на расстояние вытянутой руки.

Кондратьев поднял на него глаза и долго не отвечал, улыбаясь краем рта.

Михаил не выдержал и закричал:

– Ну, что молчишь, скажи, что я вру!

– А зачем? И вообще, отойди немного подальше, а то всего слюной забрызгал. – И словно в подтверждение своих слов, Кондратьев достал платок и вытерся.

Михаил послушно отошел. Запас злобы иссяк.

Он стоял обмякший и безразличный ко всему, не чувствуя ничего, кроме жалости к себе, кроме нелепого и незаслуженного одиночества. Ведь еще вчера все было нормально, а теперь… Вот он, а вот они: Кондратьев устало сидит за столом, Сурен спорит с Васькой, сидящие вокруг Носова молча кивают словам бригадира – нормальные люди, каждый в своем деле ас, всякое, конечно, случалось за два сезона, но находили же общий язык, и вдруг все лопнуло.

Носов, запинаясь о ноги сидящих, пробрался к председателю и, согнувшись, зашептал. Сначала Кондратьев, соглашаясь, кивал ему, потом поднялся.

– У Носова – предложение, прошу выслушать.

– Я предлагаю ноль пять, давайте проголосуем.

И он первый поднял руку.

Поднял Кондратьев. Поднял Савчук. Разом взлетели руки в углу, где сидел Носов. Доктор. Паршин. Сурен… Все, кроме Васьки.

– Сам напросился, – тихо сказал Кондратьев. Михаил махнул рукой и пошел из комнаты. Вслед за ним, расталкивая столпившихся старателей, выбежал Васька.

– Подожди!

Михаил упрямо вышагивал прочь от барака. Под ногами хлюпала грязь. Васька догнал его и схватил за плечо.

– Ты что, с ума сошел?

Михаил попробовал вырваться, Васькина лапища держала крепче капкана.

– Ну что молчишь? Там надо было молчать, а то все дерьмо наружу полезло. Я почему говорил, чтобы тебя наказали, потому что, если бы я первый предложил меру наказания, ее бы и оставили и все было бы в порядке, отделался бы каким-нибудь пятком трудодней. А ты в бутылку сразу.

Михаил поднял ватную руку и ткнул кулаком в белеющее в темноте лицо. Васька не ожидал и не успел уклониться. Но удар все равно не получился, бабий тычок, а не удар. Зато после короткого взмаха Васькиной руки сам Михаил оказался в луже.

– Хватит, Миша, целый день терпел, но и моя терпелка сломалась.

Вода начала просачиваться через рубашку. Он попытался встать, но не успел выпрямиться, как получил новый удар. Бил уже не Васька, а подбежавший Сурен. Михаил знал, что, если останется лежать, его не будут бить, и все-таки он вставал и чуть ли не с удовольствием лез под кулак Сурена.

– Шакал, мы за него заступаться, а он помои на нас лить.

– Ладно, хватит, – удерживал его Васька, – он свое получил.

– Шакал, убивать таких надо!

Васька пробовал оттащить друга, но тот вырывался и наскакивал на Михаила.

– Хватит, кому сказал, а то сейчас и тебе врежу! – обозлился Васька.

Мимо шли артельщики: кто-то отворачивался, кто-то стоял и ждал, чем все кончится, но никто не вмешивался.

– Пойдем, хватит народ смешить.

– Это я, что ли, смешу? Я что, обезьяна? Это Мишка обезьяна! – Сурен словно оправдывался, как бы он ни горячился, а Васькину угрозу мимо ушей не пропустил, знал, с кем имеет дело.

Они ушли. Говор возле барака быстро затих. Перестала хлопать входная дверь. Михаил с неохотой выбрался из лужи и побрел наугад, лишь бы подальше от всех. Оказавшись рядом с речушкой, он спустился к ней и, стоя по колено в воде, долго умывался. Когда ноги занемели от холода, он выбрался на берег и присел на поваленное дерево. Сигареты в брючном кармане размокли, пока он валялся в луже, пачку пришлось выбросить. Хотелось курить, знобило, но двигаться было лень, и он сидел, уставясь на чернеющий силуэт высокого корявого ильма, сидел и мечтал заснуть.

Когда Михаил доплелся до барака, окна в нем уже не светились. Соседи по комнате спали. Он влез под одеяло с головой и все равно не мог согреться. Озноб, начавшийся с ног, постепенно захватил все тело, хотелось даже подвыть этой трясучке, но страшно было разбудить мужиков.

Утром дождь перестал. Михаил проснулся поздно. В комнате никого не было. Очень сильно болела голова. Он достал зеркало, на лице не оказалось никаких следов, разве что нижняя губа слегка вздулась – от этого голова не заболит, и он решил, что простудился. На стуле грязным комом лежала одежда. Не дожидаясь, пока просохнет, Михаил скрутил ее в узел и спрятал в рюкзак. Что делать дальше, он не знал и, стесняясь выйти к людям, просидел в комнате до обеда. Накурившись до тошноты, он торопливо прошел на кухню и молча встал перед поваром. Кок, так же молча, налил ему щей, потом поставил гуляш и удалился. Михаил сидел в пустой столовой, стараясь не звякнуть ни ложкой, ни вилкой. Уже в дверях он встретил Паршина и хотел пройти мимо, но тот окликнул:

– Меня к тебе послали. Вот. – Он протянул конверт. – Кондрат на дорогу велел передать, остальное получишь в конце сезона.

Михаил сунул конверт в карман и расписался в листке, протянутом Паршиным. Председатель расщедрился на двести пятьдесят рублей.

– В три часа я выезжаю, велено и тебя до перекрестка подбросить.

– Ну, ежели велено.

Он пытался иронизировать, но сам еле удерживал дрожь в голосе, до того – противно стало внутри от напоминания, что ему нечего здесь больше делать и уезжает он не добровольно, а его гонят, как поганого пса, отвозят подальше и выбрасывают на перекрестке, чтобы не нашел дороги назад.

Машина медленно ползла по «тещиному языку».

Украдкой заглядывая через плечо Паршина, Михаил ждал, когда появится его «пострадавшая».

– Савчук с утра ушел осматривать. Как думаешь, вытащат?