Странная вещь: казалось бы, таких, как он, мудрых, добрых, веселых, должно быть в литературе большинство, от таких питается жизнь, наполняется… а фактически – он один. Но он мудро и весело переживает и это.

А потом я жила в провинции,

Населенной сплошь украинцами,

И меня, увидав возле дома,

Полюбил секретарь райкома.

Подарил уже туфли спортивные -

Но меня увлекали беспартийные.

Это, разумеется, он сказал о себе. Все, занятые делами, интригами и карьерой, сбивающиеся в стаи, прекрасно знают: Уфлянда в партию не брать. Он обязательно, добродушно и простодушно, немедленно потеряет партбилет, и перепутает пароль, и будет смеяться. И в этом прелесть его, и я бы даже сказал – долг, который он выполняет неукоснительно, в отличие от множества поэтов "трагических", которые с первых своих стихов обещают погибнуть, но упорно живут, никого при этом не радуя.

Уфлянда, человека живого, доброго и поэтому незащищенного, жизнь как раз колошматит больше всех, и его "вспышки радости" по этому поводу закаляют и нас.

Помню его самый главный приход ко мне – настолько уфляндский, что уж его не забудешь. Сначала зазвонил телефон.

– Валера, – произнес он нараспев, как обычно, – разве не сегодня заседание Пен-клуба? Я пришел в дом Набокова в три часа, как было велено, – и никого нет!

– Володя! – Обижаться нельзя на него. – Заседание завтра. Так что все почти правильно – и время и место. Только вот с днем вышла маленькая неточность – завтра приходи.

– Ну раз уж я на Большой Морской, – произнес он добродушно (хотя многие бы вспылили, неизвестно почему), – зайду к тебе. Чего взять?

Я тихо вздохнул. Уфлянд есть Уфлянд! Вообще, рабочий день еще в разгаре, но что это будет за работа, о чем хорошем ты можешь писать, если в жизни твоей не осталось места для любимого друга и поэта?

– Ну… чего-нибудь легкого! – произнес я и, сдвинув пишущую машинку, поставил на ее место рюмки.

У всех гениев бывают дуэли – Уфлянда злые завистники тоже нашли.

Свет раздражает многих – его хотят погасить. Это странно – почему так ненавидят добро?

Представляю, как он, добродушно улыбаясь, вошел в магазин, долго и весело пререкался с продавщицами, выдавая свой обычный уфляндский карнавал… зло накинулось сзади.

Звонок был очень длинный. Слегка удивившись, я пошел открывать.

Володя стоял согнувшись, закрыв свои кудри ладонями, и между пальцами текла кровь.

– Извини… напачкаю тут, – произнес он в первую очередь.

– Ты упал?

– Помогли. Во дворе подстерегли. Схватили сзади, затащили в мусорную нишу, дали чем-то железным по голове и сумку вырвали… вместе с бутылками. Извини!

За время этого рассказа мы прошли с ним, обнявшись, в ванную, я, как мог, разобрался с раной, продезинфицировал ее… но сделать ничего существенного не мог. Кожа на голове была разрублена и разошлась широко.

– Вызываем "скорую"?

– …Ну давай! – неохотно он согласился.

"Скорая" приехала неожиданно скоро, и Володю увезли. Я позвонил его жене Алле: "Вот… хотели выпить в неурочное время… и вот результат".

– Я этого и боялась, – вздохнула она. – Что-то давно ничего такого с

Уфляндом не приключалось! Короче, так: только он придет к тебе – немедленно гони его домой!

– Ты думаешь – после этого… он придет ко мне домой? – спросил я ошеломленно.

– Ты что? Уфлянда не знаешь? – сказала она.

Да, видимо, она знала Уфлянда даже лучше, чем я!

Звонок раздался удивительно скоро, я побежал открывать. В дверях стоял Уфлянд, значительно более веселый, чем в первый раз. Он был в красивой белой шапочке из бинта, и над темечком задорно торчали

"заячьи ушки".

– Однако, ты быстро! – проговорил я.

– Так те же ребята подвезли меня на "скорой", как-то подружились мы!

Да-а. Настолько подружиться в "скорой", везущей тебя, – это только

Уфлянд умеет!

В руках его красовались две бутылки.

– Может… пока не надо? – неуверенно произнес я.

– Да ты что, Валера? – Он засмеялся. – Чтобы какие-то идиоты смогли испортить нам встречу? Да не бывать этому!

И мы радостно выпили эти две бутылки. Потом я пошел его провожать.

Мы шли, самоотверженно поддерживая друг друга. У Мойки он бодро сказал мне: "Иди домой, Валера! Я доберусь!"

Ночью раздался звонок: Уфлянд попал под машину. Мы с Арьевым поехали его навещать. Володя лежал весь забинтованный и улыбался.

– Удивительный тут случай со мной произошел. В реанимации я встал – и пошел. Вдруг вижу: ко мне подходит Серега Довлатов, в белом халате, берет меня на руки и несет.

Утром выяснилось – это санитар, но похожий на Серегу абсолютно. И фамилия – Довлатян!

Через месяц Уфлянд, уже с тросточкой, улыбаясь, вышел из больницы.

Как опасна и бесприютна жизнь! Чувство это, присущее юности, возникает во мне всегда, когда я подхожу к Московскому вокзалу, чтобы уехать и опять попытаться что-то в моей жизни изменить.

Наверное, это еще и с тем связано, что здесь зародилась моя душа и, только-только сцепившись в воздухе, была еще хрупкой, готовой исчезнуть, и ощущение зыбкости, страха исчезновения возвращается здесь. Отец, приехав сюда в аспирантуру, целых два месяца ждал приема, почти без денег, не имея рекомендаций и надежд. И сломался в какой-то момент, решил вернуться в Саратов, где он окончил институт и мог пристроиться. Они с другом даже купили билет на поезд, но почему-то в день отъезда отец уговорил друга съездить в Петергоф, посмотреть знаменитые фонтаны – "раз уж мы уезжаем насовсем".

И теперь, когда я гуляю по Петергофу, где живет моя дочь, я смотрю на фонтаны, эти сверкающие горы воды, и думаю: вот то гениальное, что спасло меня. Гениальное для того и существует, чтобы спасать.

Еле вырвавшись из ликующей петергофской толпы – был праздник открытия фонтанов, – отец с другом примчались в общежитие, схватили вещи – и опоздали на поезд, буквально на несколько секунд. И то были секунды моего возникновения на этой земле. Меня бы не было, если бы не эти секунды, возникшие, видимо, из тайных желаний и смутных надежд моего папы. Он рассказывал, что бежал за поездом, и какие-то сантиметры отделяли его пальцы от последнего поручня последнего вагона. И в этих сантиметрах впервые встрепенулась моя душа. Какой хрупкой она еще была! Сколько опасностей ей еще грозило! Так как мне не волноваться здесь? Как мне не любить этот вокзал? На какой платформе зародилась моя душа? Уже не узнаю. Поэтому я люблю весь вокзал. Построенный архитектором Константином Тоном, он имеет брата-близнеца – Ленинградский вокзал Москвы. Но как отличаются