"братья"! И публика вроде та же – а жизнь уже совсем другая, даже запах другой. "Братья", встречая-провожая, меняют мою жизнь, без них она бы застыла.

Вокзал спасал меня много раз. В дни бесприютных любовных скитаний, когда казалось уже, что всю любовь выхлестал из тебя ледяной порывистый ветер, последним спасением был вокзал. Запахи жизни – мокрой, распаренной в тепле одежды, пригорелой еды, липкого тепловатого кофе – наполняли тебя, поднимали твой дух и дух твоей измученной спутницы, тела наполнялись истомой, предвещающей блаженство, глаза – весельем и страстью. Люди стремительно приходили и уходили. Всеобщий азарт движения, гул, неразборчивые слова диктора, названия дальних городов вселяли энергию и надежду. А раз и мы на вокзале, значит, тоже куда-то движемся, собираемся что-то изменить. Вагоны вдоль сумрачных платформ – как корабли из другого мира, из другой жизни, и всегда можно, если тут станет невыносимо, сесть в них, спрятаться в полумраке, уплыть.

Помню, в семидесятые годы, когда нас, загульных писателей, к ночи выставляли из всех наших мест, последним пристанищем в этом городе был буфет знаменитого поезда "Красная стрела". Там всегда весело, празднично. Знаменитые артисты запросто чокались со случайными попутчиками, радостные отъезжающие и растроганные провожающие иногда в упоении путали роли. И не раз мы с коллегами, не желая покидать этот праздник, продлевали его до Москвы – в буфете не проверяли билетов. А еще почему-то считается, что в те годы неинтересно было жить!

И теперь Московский вокзал остался самым чутким барометром моей жизни. Кто я? Чего я достиг? Здесь особенно ясно и пронзительно это чувствуешь. Крутые изменения в моей жизни и в жизни многих моих коллег здесь всего наглядней. Кажется, не так уж давно я ездил в столицу исключительно на "Стреле", любил торжественный проход по празднично освещенному перрону среди городских знаменитостей. Теперь все чаще уезжаю с темных крайних платформ на дешевых ночных поездах.

Но вовсе не считаю, что проиграл свою жизнь. Наоборот, чувствую, что не упустил ее, не потерял ее вкуса.

Скользкий темный перрон, половина второго ночи – время, когда все уважающие себя люди уже спят, а по грязным улицам и платформам пробираются лишь несчастные, обделенные судьбой. Ну и что? Разве это не жизнь? Это – жизнь, и причем – очень многих, и ничуть не менее значительная, чем жизнь "парадная".

Плацкартный вагон сначала кажется темной, душной, пахучей пучиной, полной напряжения, натужных усилий, неразберихи и вздора. Вот она, моя теперешняя реальность! Вспоминаешь с тоской ковровые дорожки

"Стрелы", крахмальную чистоту уютных купе, солидных, корректных попутчиков. Все это, увы, в прошлом!

А тут – нет никаких купе, чтобы закрыться, отделиться от буйной стихии. Ты – в гуще ее, тут все вместе и вперемешку. В первом отсеке гортанно переговариваются кавказцы, по своим загадочным делам едущие почему-то именно этим поездом. Второй отсек, где должно быть мое нижнее место, наглухо забит клетчатыми клеенчатыми сумками, даже не протиснуться туда. Ими буквально приплюснуты к сиденьям две хрупкие женщины интеллигентного вида. Тьма и теснота. Кто устроил бедным женщинам эту пытку? Они же и устроили: тюки их.

– Как бы тут сесть? – устав стоять с моей сумкой, спрашиваю я.

Женщины лишь беспомощно улыбаются: а как?

Сзади в меня уже тычут гитарами нетрезвые наглые юнцы:

– Давай, батя, проходи! Уснул, что ли?

Неожиданно на помощь измученным женщинам приходят кавказцы. С грубоватыми шутками (вай-вай, такие женщины – и без мужчин!) они распихивают большие, но мягкие узлы по верхним полкам, по темным углам. И открывается моя узенькая полка, и можно наконец лечь, вытянуться и почувствовать блаженство и облегчение. Эта полка в темном купе – единственное теперь место, где это возможно. Питерские заботы уходят (уехал от них!), московские еще не гнетут (маленько подождут) – и вот здесь, сейчас, невидимый никем, я спокоен и счастлив. Глаза привыкают, начинают разбирать окружающее в деталях.

Да еще зажигается тусклый свет, и становится видно все! Здесь весь вагон – твое купе, все твое. И какое разнообразие лиц, запахов, разговоров – по сравнению с чопорным однообразием дорогих поездов.

Да, с удовлетворением понимаешь: правильно распорядилась судьба, засунув тебя сюда! Спасибо ей за это.

Женщины, более или менее свободно вздохнув, зашуршали пакетами.

Потекли запахи: курочка, соленые огурцы. Какое счастье – внюхивать запахи, даже не есть. Дернувшись, вагон трогается. Скрип растягиваемых пружин между вагонами воспринимаешь с блаженством, словно сам сладко потягиваешься. Полутьма. Тихие уютные разговоры. И

– счастливое ощущение: ты находишься среди своих! А где, собственно, ты и должен находиться? Именно тут! Ты свое место нашел! Можешь не беспокоиться. Именно тут ты чувствуешь это всего полней.

Душевный разговор из-за стенки:

– Ишь! Белье взял! Миллионер?

– Пенсионер!

– Пенсия, что ль, такая?

– Такая, что не охватишь! Сам бы белье ни в жизнь не взял, да вот королеву свою к внукам везу – она у меня капризная!

– Прям как моя!

– Ишь расхрабрился! – женский скрипучий голос. – Лекарство лучше прими!

Всеобщее взаимопонимание, любовь.

И шумные кавказцы, которые, казалось, будут разбираться на своем гортанном наречии всю ночь, вдруг успокаиваются и начинают укладываться. И даже беспардонная, наглая нынешняя молодежь, настроенная, кажется, бузить до утра, затихает – выкрики все реже, все глуше. И молодые, как и все, чувствуют хрупкую гармонию, установившуюся вдруг в этом ковчеге, и подчиняются, растворяются в ней. Ей-богу, все, кто сейчас здесь, за свои дневные страдания и муки заслужили немного покоя, и я, поворочавшись на своем узком жестком ложе, вдруг проваливаюсь в такой глубокий, счастливый сон, какого давно уже не было.

Так как же не любить Московский вокзал! Если бы не было Московского вокзала – в холодном Питере я бы пропал. Именно в Москву я езжу отогреваться.

Питер и Москва – два разных полюса, и, как раз летя между ними, чувствуешь напряжение магнитного поля, скорость, разгон. Ты – заряженная частица и зарядом своим, своей энергией можешь сильно повлиять на окружающее. Это особенно чувствуешь, когда мчишься из

Петербурга в Москву и не спишь на жесткой полке – возбуждение не позволяет заснуть.

Вокзал-близнец в Москве отличается от нашего в корне – крутой водоворот, особенно пестрый при выходе на вокзальную площадь.

Общей энергией, страстью неумытой орды, ворвавшейся в столицу, тебя тащит через сумрачные изогнутые подземные переходы и выбрасывает наверх, и ты, уже оказавшись один в нужном тебе тихом московском переулочке, продолжаешь двигаться так же азартно. В чем азарт

Москвы? Скромные питерцы продают рубль за копейку. Хитрые москвичи продают копейку за рубль, и это им то и дело удается. И тебя, приезжего, вдруг хватает азарт: а вдруг и мне это удастся?