на мгновение, они бы в тот же миг осознали совершенство моего гения. Их вопросы повторялись, были в высшей степени бессодержательными, нелепыми и нудными.

Например:

— Как вам удается сохранять такое спокойствие, синьор? Разве вы не чувствуете вину, стыд? Никакого ужаса от размаха ваших преступлений?

— Конечно же, нет. Я художник, а не преступник.

И:

— Женская плоть была слаще, ты, сумасшедший ублюдок?

— Это зависит от того, как ее приготовить.

— Ах ты, тварь!

Или:

— Кто твои сообщники? Назови их, и мы станем тактичнее к тебе. Скажи нам, кто заставил тебя сделать это, кто первый предложил это?

— Никто не заставлял меня, никто не предлагал мне. Моя работа — это плод моего гения.

— Ты старался ради денег Херве?

— Не будьте столь пошлыми.

И даже:

— Ты ласкал женщину, прежде чем разрезать ее на куски? Ты мял ее большие, крепкие груди? Медленно тер их? Она стонала от удовольствия даже в своем наркотическом сне?

Это, уверяю вас, неотъемлемая черта итальянских мужчин — предполагать возможность сексуального возбуждения в самых неподходящих и нелепых обстоятельствах — читайте правильным тоном, и вам удастся возбудить их с помощью телефонного справочника. Таким образом, открыто заявляя свое отвращение к моим так называемым «действиям сексуального извращения», они, тем не менее, обнаружили мое спокойное, здравое объяснение этим действиям, повторенное ad nauseam,[189]сексуально стимулированное — они теснились рядом с креслом, на котором я сидел, прикасаясь своими тучными бедрами к моим плечам, тайком сжимая свои промежности (иногда даже сжимая их друг другу, как я заметил), нашептывая свои нелепые вопросы в мое ухо, словно любовники, произносящие вполголоса любовные желания.

— Она вопила, когда ты имел ее?

— Скажи мне, скажи мне еще раз, как она двигалась во сне…

— Не думай, что мы не знаем об удовольствии, которое ты получал от этого…

И вдруг:

— У тебя был секс с отцом, прежде чем ты порезал его на кусочки, ты, маньяк?

О, все это было столь чудовищно изнурительно.

— В ту ночь, когда мы арестовали тебя, ты сказал нам, что твои помощники спали наверху, — сказал Коллиани.

— Но это правда — они там были.

— Мы до сих пор никого не нашли.

— Я не могу объяснить это. Может быть, они вернулись в Англию — здесь для них ничего не осталось. Теперь.

— Наше расследование в Лондоне еще не началось всерьез, синьор.

— Но оно должно начаться, да? Я думаю, они найдутся, рано или поздно.

— Но мы больше не ищем этих близнецов. Они нам не нужны, синьор Крисп — у нас есть вы. Finitо.[190]

Через две недели я был бесповоротно официально обвинен в убийстве Генриха Херве. Меня также осведомили, что еще два обвинения в убийстве будут предъявлены мне в связи с моим отцом и мисс Лидией Малоун, такое решение было принято после консультации с британской полицией. Они, очевидно, не знали и ничего не подозревали относительно Отто фон Штрайх-Шлосса или других, которых я использовал как сырье для своего творчества с тех пор, как приехал в Рим.

Затем, к моему полному недоумению и отвращению, они добавили в список имя Артуро Трогвилла — совершенная путаница, поскольку я даже не знал, что он умер, и это совершенно омерзительно, что они признали меня способным на столь банальное преступление. Ясно, что мой гений было достаточно далек от их понимания.

Меня отправили в тюрьму Регина Каэли ожидать неминуемой развязки. Я не раз протестовал в защиту своей невиновности, вернее, пытался предоставить вразумительное объяснение, в первую очередь, философии Поглощения и, во-вторых, значения и цели моего алхимического искусства; но это было безнадежно — с большим успехом мне удалось бы объяснить принципы Эвклидовой геометрии обезьяне. Вы можете, я уверен, представить мое умственное истощение и страдание. Оми прислали мне этого фрейдистского идиота Баллетти, они по горло накачали меня транквилизаторами, они оккупировали мою строгую камеру и бомбардировали меня своими нелепыми вопросами, всякий раз, когда у них было настроение для небольшой сексуальной стимуляции. Они отказывались слушать меня, когда я упорно и усиленно сопротивлялся тому, чтобы меня втягивали в дело о смерти Трогвилла.

Я еще большее, чем кто бы то ни было, был шокирован его убийством. Я был в ярости от предположения, что был способен на такое дело обнаженной, злонамеренной мести, чистое и простое. После всего, что я рассказал вам о себе, я прошу вас ответить: неужели я по природе своей являюсь мстительной личностью? Я указывал им снова и снова на то, что мои так называемые «жертвы» были моей prima materia, что преобразования, которые я совершал с ними, были актом творческой любви — любви, а не злого умысла. Каждый факт, в котором они признавали меня виновным, показывает, как немного они поняли из всего, что я пытался рассказать им — немного? Ничего! Они совершенно ничего не поняли. Даже убийство моего так называемого отца, в конечном счете, состояло в примирении. Они сказали, что я безумен.

Убийство Трогвилла продолжало озадачивать меня до того момента, когда — но нет, об этом я напишу немного позже. Тем не менее, я могу сказать, что новость об убийстве Трогвилла вдохновила меня записать эти откровения, поскольку мир должен узнать не только о моей невиновности в этом деле, но и о более важных вещах: і) мое искусство, и іі) мой гений — ставят меня выше категорий добра и зла, истины и лжи, поднимают меня до измерения, которое превосходит моральные договоренности мира мелких, незначительных людей.

Доктор Баллетги не пришел на несколько наших сеансов, намеченных в расписании на конец месяца, и два дня спустя до меня дошла новость, что он пережил тяжелый нервный срыв. Естественно, в этом обвинили меня.

— Но я ничего не делал! — протестовал я.

— Достаточно того, что ты существуешь, — отвечали они.

Его отчеты главному офицеру медицинской службы — ни одного из них я не видел, конечно — очевидно становились все более и более непостижимыми, полными хаотических размышлений о демонах, о жертвоприношениях, о лишенных духовного сана священниках; полагаю, что я, во всяком случае, соболезновал Баллетги (и все еще соболезную, честно говоря), так как он лично никогда не причинял мне вреда, но я им с самого начала говорил, что он был психически неуравновешенным, но они не захотели меня слушать, так что я и не беспокоился об этом. Когда я вспоминаю всю эту болтовню о грудях и сосках, я содрогаюсь. И они называют меня безумным?