Детей весьма желательно учить в самой Потеряевке верующим учителям – иначе для чего всё это было затевать, если детей снова поглощает мир губительный. Каждый чужой появившийся да насторожит, спроси кто, к кому. Деревня как одна семья.

Под страхом анафемы, отлучения запрещается жаловаться мирским властям, писать жалобы на жителей деревни, сексотничать, сотрудничать с врагами, быть наушником. Любой спор, всё решать здесь на законном основании, после беседы со священником. И только после обсуждения на собрании может получить «добро» на суд у внешних.

Запрещается рассчитываться спиртным (бутылкой) за проделанную работу или добытую вещь. За нарушение – оплата в двукратном размере в общую деревенскую казну. Категорически запрещается на территории деревни включать бесовскую музыку-рок и прочую заразу духовную».

Теперь всё главное сказано, и дальше в Уставе по восходящей раскручивается, как бы сказать, некоторое воспарение: я наблюдал Игнатия Тихоновича в действии и должен заметить, что его, как многих превосходных ораторов, в процессе речи начинает слегка заносить.

«Мы находимся в уединённом относительно месте, где слышно и пение птиц. Не допускать бесполезного лаяния собак. Сторож держится для того, чтобы обнаружить врага, чужого, оповестить хозяина. Собака – это отражение хозяина. Скотина не должна бродить по деревне и огородам ни зимой, ни летом: не пожелай чужого поля – десятая заповедь Декаполита. Где ставить дом, какие деревья можно срубать близ дома, всё по разрешению старшего. Даже на самое короткое время отъезжающим просить у священника совета, благословение на путь. Не самовластвовать. Бессоветие и непослушание – вот два коня в колеснице, несущейся в адскую пропасть.

Обязательно всем жителям всегда носить пояс, рубаху навыпуск, как принято у русских, и не подражать в одежде иноземцам. По деревне не разрешается ходить в оголённом, непотребном виде. Взаимопомощь членов общины. От общих работ: по храму, пруду и др. – не отрекаться. Самовольно в деревню никого не приглашать. Если же кто из чужих курит в данный момент – не разговаривать с ним, пока не потушит папиросу: уважайте хотя бы самих себя. Стараться иметь всё своё по возможности, чтобы не стать господином Дай. Никаких дел, сделок денежных и вещевых и иных не производить с замужними женщинами без ведома и согласия их мужей».

Про потеряевское отношение к женщине следует сказать особо: женщина никогда на людях не снимает платка, да и дома ходит в нем. Юбка – не выше десяти сантиметров от пола. Брюки, естественно, исключены. Первыми за стол садятся мужчины. Они же – отдельно от женщин – стоят на богослужении, справа от алтаря.

– Мужчина у нас на первом месте, – с гордостью пояснял Игнатий. – Он – защитник, основа.

Я, честно говоря, не фанат полного равноправия, но, первым садясь за стол, да ещё в присутствии стоящих или прислуживающих женщин, чувствовал известную неловкость. Видимо, не дозрел. Даже в дощатый сортир лагеря-стана мальчики и девочки бегают разными дорогами – фотографа, когда он пошёл было по женской, вернули и направили по мужской. Что интересно, сортир один и тот же.

«Не подчиняющийся Уставу сему предупреждается и после трёх грубых дерзких нарушений – исключается. Право голоса житель посёлка имеет, как член общины, только через год жительства в Потеряевке».

Строгость потеряевской жизни имеет свои преимущества. Я в принципе понимаю, что в основе её – исключительно любовь и забота: как бы чего не вышло! Самый трогательный для меня пункт Устава – тридцатый (всего сорок): «С огнём быть крайне осторожным, нигде ничего не выжигать без предупреждения всех в деревне, пока не выставлены будут люди с разных сторон, с водой и другими противопожарными средствами, и то только по разрешению старшего и вечером, при безветрии, весной, осенью…» Какая забота о пастве, какая техника телесной и духовной безопасности, возведённая в главный принцип жизни! (Умудряюсь же я разглядеть за лапкинской строгостью заботу и любовь; умудрится ли он их разглядеть за моей нестрогостью? Ведь он привык, что о его селении пишут в надрывно-величальных тонах…)

– У нас за десять лет Потеряевки и за двадцать семь лет лагеря-стана не было ни одного несчастного случая! – гордо говорит Лапкин. О да. А где ж и быть ему, при таком-то распорядке, как в лагере-стане? Подъём в пять утра: дети должны застать восход. Бегом на пруд: быстрое купание (для этих целей жердями выгорожен крошечный лягушатник), обязательная зарядка, бегом назад. Кстати, если ноги у ребёнка здоровы, в лагере-стане он передвигается исключительно босиком. Завтрак (непременно овощной: мяса здесь дети не едят вообще, да и в самой Потеряевке предпочитают обходиться). За едой разговоры не допускаются.

– Почему, Игнатий Тихонович?

– А святой Нифонт сказал: кто ест молча, тому прислуживают ангелы, кто говорит за едой, того соблазняет дьявол.

– А… Пардон. (Разговор шёл именно за трапезой.)

Во время еды нельзя опираться локтями о стол (в Библии сказано, что это непристойно). Руки непременно должны быть закрыты до кистей. Каждый ребёнок обязан иметь при себе носовой платок – если не имеет, бывает посылаем к дальнему тополю за листком, играющим роль временного платка. Еда, естественно, происходит только после молитвы и благословения плодов земных. После завтрака и комментированного чтения Евангелия, занимающего ещё час, – обязательные четыре часа физического труда. Он может быть разный – помощь на строительстве, пиление и колка дров, прополка на огородах и пр. Освобождений от работы не дают никому. Затем – обед, снова чтение Евангелий, купание (в жаркие дни их бывает до шести), рисование, проповедь… Иногда бывают костры с печением картошки. Ложатся в девять, спят в небольших деревянных будочках, рассчитанных на пять-шесть человек плюс непременный старший.

– Вот, – показывает Игнатий. – Чистота, порядок. Вот нар… то есть полати…

Да ладно, ладно. Как ни назови, лишь бы порядок был.

Забрать ребёнка из лагеря-стана можно только после обязательных двух недель. Обычное время пребывания – месяц, стоимость – всего семьсот рублей. Основной контингент теперь – уже не дети верующих, но дети из бедных или неблагополучных семей (с таких берут меньше, треть вообще отдыхает бесплатно). Приезжают к Игнатию из Тюмени, из Омска, из бывшего СНГ… По отбытии, как бы сказать, срока каждому ребёнку выдаётся подробная характеристика с предсказанием его возможного будущего. Некоторые дети ездят сюда потом годами и оставляют благодарственные письма: им очень нравилось купаться, видеть коней, а ещё нравилось, что все кругом верующие. Некоторые, правда, просят родителей взять их отсюда, но у родителей чаще всего нет ни времени, ни денег, чтобы обеспечить им нормальное лето.

Игнатий настаивает, чтобы забирали только тех, кто уж совсем отравляет жизнь окружающим – либо всё время ноет, либо ропщет. Неисправимые здесь быстро исправляются – Игнатий строг, существует и своя система наказаний (опять-таки исключительно духовного свойства). Цитирую по лагерному уставу: «Наказание происходит всегда наедине. Допускается угроза крапивой». За громкое бросание ложки на стол полагается истинно сельская кара – ложкой по лбу, но Игнатий лишь дотрагивается ложкой до лба проштрафившегося, чисто символически.