— Но недолго это длилось, — пояснил он. — Транснациональные компании инвестировали инфраструктуру, но, как только месторождения поиссякли, уехали, оставив горняков больными и без работы… Туберкулез, силикоз, малярия. Сейчас в моде космические металлы, но на золото всегда найдутся покупатели, — добавил он. — Золотоискатели, которые работают на меня, находят крупинки в реках этой зоны. Не знаю, известно ли вам, что Васлала означает «река золотых вод» на языках карибских племен. Как гласят местные легенды, река существовала когда-то, но однажды поднялась, обернулась крылатой змеей и улетела. Это одна из моих любимых сказок, — улыбнулся он.

Дом Эрмана был частью жилого комплекса, в котором в эпоху благоденствия Лас-Минаса селили светлокожих специалистов из иностранных компаний. Хлипкие деревянные постройки, расположенные на высокой местности, выступали среди крон деревьев, точно гигантские фонари. Та, которую занимал Эрман, была маленькой, держащейся на сваях, с узорчатыми перилами лестницы, с двускатной крышей. Построенный на самом возвышенном участке, дом его выделялся, будто плавая над зеленой массой растений, своим желто-красным цветом.

Внутри него все — разноцветный плед, посуда, коллекция глиняных фигурок, книги, семейные фотографии, — все было расставлено с женской аккуратностью и скрупулезностью. Помещение уютное и простое не нуждалось в большем украшении, чем открывавшийся через широкие окна вид на лес. Гостиная переходила в террасу, с которой виднелось море с зеленой пеной волн, вздымавшихся на горы до самого горизонта.

— Это твоя Васлала, Эрман, — сказала Мелисандра, восхищаясь красотой пейзажа.

Позднее они сидели втроем на террасе, попивая свежевыжатый апельсиновый сок, сладкий и густой, и вели долгую беседу. Эрман хотел узнать детали, а они в свою очередь вводили его в курс последних событий. Мелисандра показала ему письмо Энграсии. Эрман прочитал его и, все еще не веря, покачал головой, пока слезы спускались по его щекам к седеющей бороде.

— Я прекрасно знаю, кто такой Паскуаль, — проговорил он, выдержав паузу, за время которой в первый раз заметил присутствие попугая, прогуливающегося среди мебели. — Если вы позволите, я могу взять на себя организацию путешествия, провизию и прочее. Мне даже хотелось бы сопровождать вас. Я довольно хорошо знаю лес и, конечно, тоже мечтаю отыскать Васлалу.

В темном лесу, храме влажности, мха, лишайников, скользких паразитов, отмирало поколение листьев, распространяя резкий запах. Густые кроны деревьев прятали небо. Солнцу едва удавалось просочиться туда тоненькими лучами, освещавшими пыльцу на цветах, семена, переносимые порывами ветра. Солнечные лучи распадались на все цвета радуги.

Партизаны, которые раньше на протяжении нескольких лет жили в лесу, выходили отсюда с кожей, настолько прозрачной, рассказывал Паскуаль, что возможно было разглядеть сердце сквозь ребра. Четверо путников уже несколько дней шли пешком. Лошадей, на которых ехали сначала, они оставили пастись на прогалине — толку от них все равно было мало, поскольку людям приходилось пробираться через густые заросли, следуя за Паскуалем. Проводник клялся, что скоро они выйдут на тропинку, которую он знал наизусть, хотя не было пока никакого намека на ее существование. Мелисандра, Рафаэль и Эрман послушно следовали за ним, очарованные зеленью и густым туманом, поднимавшимся от влажной земли. Все шли вперед, не обращая внимания на тяжесть рюкзаков за спиной и дикое напряжение в ногах. От усталости у них перед глазами, словно в тумане, возникали образы из снов ночных кошмаров. Мелисандре показалось, что она увидела своего дедушку висящим на дереве, его проницательные голубые глаза наблюдали за ней с белого лица обезьяны, маленькой, хрупкой, которая следовала за путниками довольно долго, бросаясь в них орехами. «Ты оставила меня», — упрекала обезьяна девушку, мучила, указывала пальцем. «Меня тоже оставили, — ответила она. — Разве я виновата, что хочу узнать место, которое должно вернуть мне в избытке то, что не просто отнято у меня, но и оставило во мне чувство пустоты и потери?» Рафаэля преследовала его собственная тень, мальчишка, которым он когда-то был: тот, что чувствовал себя одиноким, особенным, окруженным любовью в среде, где его друзья отрекались от родителей уже в подростковом возрасте.

По непостижимой случайности у него появилось то, что другим давалось по праву — любовь родителей. Поэтому он постоянно ощущал себя должником и опасался, что придет время расплачиваться за этот дар. Видя, как Рафаэль помогает Мелисандре на склонах, или наблюдая, как она вытирает платком пот с его лба, Эрман вспоминал о своих старых возлюбленных, давно растворившихся в прошлом, путавшихся с отголосками других воспоминаний его своеобразной памяти. Он не мог определить, были ли отблески прошлого дверью в другую реальность или просто его тоской по приятным воспоминаниям. Ему захотелось, чтобы Рафаэль понял, что Мелисандра будет для него незаменима, что впредь у него не будет другой альтернативы, кроме нее, или в его сердце навсегда поселится неумолимая ностальгия по ней. По вечерам, расположившись на ночлег, они отдыхали от этих видений, глядя на лица друг друга в отблеске костра, воодушевленно беседуя, пока не догорали последние угли. Паскуаль то и дело вытирал слезы, постоянно струившиеся у него из глаз. Он был маленького роста, смуглый, крепкого телосложения, с длинным торсом и короткими ногами. В очень редкие периоды времени, когда его зрачки не заволакивались слезами, взгляд был мягким, спокойным, не из-за отдыха, а из-за постоянной бдительности, которая оказалась вторым его естеством. Он был сдержан в разговорах, суеверен, объяснял непрерывную слезоточивость следствием чар, наведенных на него одной мулаткой. Он расточал на нее всю свою любовь, на которую только был способен, но однажды она устала от него и ушла, оставив в его глазах вечные слезы. Плаксивость могла бы положить конец его карьере проводника, но эти трудности каким-то чудесным образом только усилили его способность ориентироваться в пространстве, обострили чутье и слух.

— Действительность видится более четкой сквозь слезы, — говорил он.

Он громко храпел, в отличие от своих товарищей по путешествию, которые не спали, мучаясь от бессонницы, и чьи глаза, открытые, сверкающие во мраке ночи без луны и звезд, напоминали глаза животных, карауливших свою добычу.

Однажды ночью Мелисандра проснулась в объятиях Рафаэля и задумалась о своей матери. Близкая перспектива встречи с ней оживляла в ней атавистические эмоции, пустоту, жажду материнской груди, материнских объятий. Она, как никогда, ощущала сейчас отсутствие матери, ощущала это физически, чувствуя покалывания в области пупка. Рафаэль утешал ее.

— Все у тебя будет хорошо, — говорил он. — Кто-то привел нас в этот мир и бросил на произвол судьбы. Все мы — существа без отца и матери, путешественники без определенного маршрута.

На следующий день они увидели совсем близко ягуара, он пропустил их. Немного спустя они вышли на таинственную прогалину, где разглядели фундамент посреди сосен и кипарисов. Паскуаль, возбужденный, ускорил шаг. В том месте, что, наверное, когда-то являлось площадью, возвышалась статуя небывалых, гигантских размеров деревянной лошади с дыркой в животе. Это могло бы быть копией Троянского коня, если бы лошадь не была украшена, как фигурки на карусели: бантики на гриве и выцветшая сбруя небесно-голубого цвета с позолотой, нарисованные на хребте лошади. Рафаэль достал свою видеокамеру и заснял ее со всех сторон. Мелисандра, Эрман и Паскуаль пробирались по высокой траве, осматривая остатки стен и домов.