Одним словом, делается все, что необходимо, хотя нет, она так и не испытала наслаждения. Остается одна надежда: может быть, Германия обретет ядерный меч. Только что из этого получится — ну, очередная Пьета, ну хорошо, несколько.

Я же надеюсь, что Иисус надежно укрылся, Его не выследили и не сцапали на Таити. Лишь бы Он не занялся там живописью, как Гоген, только этого нам не хватало.

Если честно, я не слишком верю и в германскую мужественность. Разумеется, она поднимает голову, но National Partei Deutschland, несмотря на кое-какие многообещающие трепыхания в Гессене и Баварии, предложить ей не может ничего. Большинству ее членов далеко за сорок пять, к тому же вследствие двадцати пяти лет демократии они все изрядно одрябли.

Мне вдруг пришла страшная мысль. А что, если Германия увильнет от нацизма? Нет в мире справедливости.

Я пытаюсь плыть против течения, но неодолимый поток увлекает меня, первородный Океан несет меня вперед, впрочем, я не слишком-то и рвусь добраться до Истока, такого Истока я не пожелал бы своим лучшим друзьям.

Я лег на спину, чтобы уберечь хотя бы лицо; барон плывет рядом, вцепившись в «Страдивари», граф не отстает от него, поддерживает недрогнувшей рукой, псы остаются верными, все так же подают лапу, я растроган до слез, дело вроде бы обычное, но результаты могут оказаться безмерно важными, возможно, когда-нибудь на этом удастся построить цивилизацию. Кстати, есть там один дворняга с добрыми глазами, быть может, он-то и будет тем самым…

Откуда-то издалека, с безмерной высоты до меня доносится смешок и негромкий, но сладостный голос, я его сразу узнал.

— И все это они делают для меня?

— Конечно же, дорогая. Они отдают тебе все, что имеют.

— Как это прекрасно, как возвышенно! Сколько в них вдохновения!

— Дорогая, ты так вдохновляюще действуешь на них. Они действительно отдают тебе все лучшее, что в них есть.

— Какая милая собачка!

— Идем, дорогая, идем. Нельзя иметь все.

— Флориан, а кто вон тот господин?

— Какой? Ах, этот… Он вовсе не господин. Просто писатель. Он пытается забыть тебя, дорогая. Он тебя любит.

— Да? Но если он меня любит…

— Нет, нет, дорогая, я же тебе говорю, это писатель. Он способен дать тебе только литературу, очередную книгу.

— А что он делает в канализационном колодце?

— Ищет вдохновения.

— Зачем он приехал в Варшавское гетто?

— Забыть, дорогая. Он обязательно напишет книгу, это их манера избавляться от того, что им мешает.

— А он милый.

— Дорогая, но я же сказал тебе, что он писатель. Они все всегда кончают книгой.

— А вон тот?

— А это Хаим, Чингиз-Хаим. Но ты уже имела с ним дело две тысячи лет назад.

— Почему он плывет против течения?

— Он еврей, дорогая. Идеалист. Они все настоящие циники.

— Да, но почему он плывет против течения? Это не очень прилично.

— Им всем присущ дух противоречия, это общеизвестно. И потом, он еврей, а им неведомо христианское смирение.

— Он, кажется, что-то кричит?

— In the baba. Это на идише, дорогая.

— А что это значит?

— На идише это означает «братство».

— Вид у него очень недовольный.

— Дорогая, он просто не привык. Он впервые носит меч. Это его первый крестовый поход.

— Как это все прекрасно, какая необузданность, какая властность!

— Это все идет от истоков, дорогая. В этом весь их гений. Погоди, у тебя на веке пылинка… Позволь, я ее уберу. Вот так. Любовь моя, ты должна быть чиста, незапятнанна. По причине своего происхождения они превыше всего чтят чистоту и стремятся к ней.

— Флориан, у меня появилась надежда. Я и вправду уверена, что на этот раз…

— Разумеется, дорогая. Вспомни ту женщину, которая могла только при восточном ветре, дующем со скоростью сто километров в час, и крошку француженку, что испытывала страсть лишь под солнцем Аустерлица, и ту, которой надо было сперва слопать пять килограммов рахат-лукума, и несчастную, способную расслабиться и изведать блаженство только в присутствии составляющего протокол полицейского. Непостижимы бездны человеческой души. Все они теперь с легкостью получают наслаждение и вполне довольны жизнью. Тебе же нужны в определенном смысле особые условия, и эти люди сейчас их и создают. В любом случае это окажет благоприятное воздействие на художественное творчество. Этим обычно все и кончается. А ты станешь еще прекрасней, чем была. Культура крайне благотворна для тебя, она защищает тебя со всех сторон, за исключением тех случаев, когда доставляет неудобства.

— Флориан, боюсь, я разволнуюсь.

— Вот и хорошо, дорогая, волнение и вообще чувства подготавливают. Без этого просто невозможно.

— Ты ведь им поможешь, да?

— Разумеется, дорогая. Ты же знаешь, в конце я всегда оказываю им помощь. Впрочем, они сами прекрасно с этим справляются, помогают друг другу.

Больше я ничего не слышал, ах, нет, немножечко Моцарта; а вот и колючая проволока, не волнуйтесь, хватит на всех, я исхожу кровью, и это сразу притянуло их, они так и зароились вокруг меня — Фра Анжелико, Мантенья, Тициан, эти ребята похуже акул будут; кто-то заорал: «Смерть предателям!» — правда, не уточняя, кого он имеет в виду, видимо, с мыслями о будущих союзниках, кругом верховенствует братство, черные стреляют в черных, какой-то араб схватил меня за горло, я его тоже, он укусил меня за нос, я откусил ему ухо, а со всех сторон новые потоки, гляжу, рядышком плывет Шатц и поддерживает нескольких евреев, чтобы обеспечить будущее, а там вон проплывает моя желтая звезда, я попытался схватить ее, уцепиться за нее в этом жидком дерьме, ан нет, она ускользнула от меня, и как я ни умолял ее вернуться, она только хвостиком вильнула, видно, тоже стала антисемиткой, но ничего не поделаешь, братство есть братство. Э, а это что такое? Никак радуга? Да нет, не радуга, улыбка старика хасида, которого смеющиеся немецкие солдаты таскают за бороду, обратясь к потомкам; видать, она стала бессмертной, эта улыбка, вот так достигают в конце концов вечности. Увидев ее, Шатц проорал давний нацистский условный сигнал: «Ничто человеческое мне не чуждо!» — и пошел ко дну, к самым истокам рода людского, дабы окончательно и бесповоротно слиться с ним. А я услыхал капризный голосок, произнесший:

— Флориан, все-таки тут кое-чего не хватает.

— Чего, дорогая?

— Великого поэта. Ты же знаешь, Флориан, я без этого не могу.

— Сыщется, обязательно сыщется, в такой куче всегда окажется хотя бы один. Так что успокойся. «Блажен, кто пал на праведной войне, блаженны сжатые серпом колосья…»[40]Помнишь?