Ему вдруг почудилось, будто он упал с луны и нужно примеряться к новым обстоятельствам. Зала он не видел, лишь чувствовал, что там происходит, глаза его были устремлены на эту женщину, обращался он непосредственно к ней, это было так явно, что многие уже с любопытством тянули шеи. Больше часа его взгляд был погружен в ее. После невнятного вступления голос его окреп и зазвучал как обычно. Он быстро прикинул в уме, можно ли обращаться к ней на «ты», но решил выбрать нейтральное «вы». Ведь никто ничего не знает заранее.

Так Эрлинг обновил форму лекции. Она приобрела оттенок интимности, но многим это пришлось не по душе. Такое обновление нельзя было назвать удачным.

Во время своего выступления Эрлинг ни разу не споткнулся, он говорил громко и четко. Дама его сердца не шелохнулась, в лице у нее не дрогнул ни один мускул и после того, как лавина лекции закончила свое падение и Эрлинг, живым и невредимым, выбрался из катакомб, где в котле для кипячения белья вопила Ольга и часовщик, точно призрак, подпрыгивал на своей резиновой ноге, — женщина вся напряглась, чтобы достойно выйти из этой ситуации. Он издали наблюдал, как прояснилось ее лицо — все триста человек перестали существовать для нее — и как ее глаза засияли ему навстречу. Через полгода Эрлингу было трудно понять, почему они расстались. Он прежде никогда не испытывал сам, как можно вдохновиться одним только присутствием другого человека, и видел, что она это понимает. Несколько раз ему казалось, будто он произносит слова, которые она посылает ему. Когда голос его затихал или он задумывался над каким-нибудь словом, она начинала нервничать и, не двигаясь, посылала ему отчаянную мольбу: Не осрамись! Доведи до конца свою безумную выходку, иначе ты опозоришь меня! Найди верные слова, чтобы выразить все, о чем ты никогда раньше не думал! Вряд ли кто-нибудь из присутствовавших в тот вечер на лекции Эрлинга поверил бы, что они с Сесилией до того дня ни разу не видели друг друга и что у него даже в мыслях не было рассказывать почтенной публике, как сын хромого портняжки получил свое первое сексуальное крещение, наложившее метку на всю его жизнь, — пережитый им страх можно было передать лишь в анекдоте. Он нарочно иронически рассказывал этому торжественному собранию о полученной им травме, но знал ли кто-нибудь из трех сотен присутствовавших там людей, что такое настоящая душевная травма? Поняли ли они, что родилось на свет в результате страха и агрессивности, охвативших его после того, как Ольга исчезла в котле, а хитрый часовщик повесился в коридоре у двери как раз тогда, когда Эрлинг должен был пережить чудо? Были ли они сами во время своего сексуального крещения схвачены в темноте за шею железным крючком, вделанным в резиновую ногу покойника? Каждый раз, говоря о том, что сексуальная распущенность в принципе невозможна, Эрлинг слышал, как смех публики, теперь уже одинаково и взволнованной, и удивленной, из тихого шороха превращается в могучий шквал, и почти сердито ждал, когда в зале снова установится тишина. Профессиональные спорщики, сидевшие на первых рядах, с недоумением пожимали плечами, так было принято в их клубе. Про себя Эрлинг побаивался потерять нить размышлений — теперь его не спасли бы уже никакие записи. Однако ему удалось не выпустить ее из рук. Он расправился с Казановой. Не задумываясь, задел Зигмунда Фрейда, о котором имел тогда весьма расплывчатые представления, вытащил на свет Божий Блаженного Августина и заглянул по пути в Содом и Гоморру. И каждую свою мысль он заканчивал настойчивым ораторским вопросом: Скажите мне (он обращался к Сесилии), вам известно, как люди на практике осуществляют сексуальную распущенность? Мне это неизвестно, и никому не известно. О ней говорят только завистливые эмиссары. Принято считать, будто Римская империя погибла из-за сексуальной распущенности, и я не сомневаюсь, что ее придумали в каком-нибудь монастыре, где монахи не вынесли воздержания.

Когда Эрлинг закончил лекцию, председатель пожал ему руку — надо же соблюдать этикет. Сказал, что это был незабываемый вечер, хотя он искренне сожалеет, что объявленная лекция…

Председателя отвлек чей-то выкрик — кто-то в зале все-тки не сдержался, — но потом он объявил, что через пятнадцать минут начнется дискуссия. Он хотел пригласить Эрлинга выпить кофе или пива, но женщина в третьем ряду встала с места, и Эрлинг подошел к ней.

— Триста пар глаз впиваются в меня, словно иглы в испанскую девственницу, которую пытает инквизиция, — сказала она.

— Давайте зайдем сюда, — предложил Эрлинг.

Они прошли в соседнюю с залом комнату, где беседовали несколько человек, которые тут же замолчали и уставились на них.

— Гардероб там, — сказал Эрлинг.

И они ушли. У подъезда стояло такси. Они сели в него.

— Поезжайте прямо, мы потом скажем, куда ехать, — сказал Эрлинг шоферу. Кто-то выбежал из подъезда, и Эрлинг воскликнул: — Поезжайте! Скорей!

Такси сорвалось с места. Эрлинг нашел руку Сесилии и спросил:

— Где ты живешь?

Она не ответила, но, наклонившись вперед, сказала шоферу свой адрес.

Теперь Эрлинг понимал, что загадка тех лет, очевидно, уйдет в могилу вместе с ним, но это не имело значения — она касалась только его самого и ни для кого не представляла ни малейшего интереса. Он не знал, чем объяснить, что именно в то время ему работалось, как никогда. Он помнил, что мог подолгу на чем-то сосредоточивать свое внимание, один раз это длилось три месяца, другой — целых полгода, но все остальное было скрыто туманом. Результаты его работы могли видеть все, он сам не понимал, как у него хватало времени и сил при том, что ежедневно он пропускал через себя огромное количество алкоголя, а сколько сил уходило на всякую чепуху и скандалы! Пьяным же он не работал никогда. Несколько раз он пытался работать под хмельком, но, увидев на другой день результат, он испытывал ужас, что кто-нибудь может прочесть то, что он спьяну написал, и этот ужас преследовал его потом при любом опьянении. От алкоголя слова и мысли становились вульгарными, и Эрлинга охватывал мучительный стыд. Однако неприятные чувства, мучившие его при знакомстве с продукцией своего опьяненного мозга, не способствовали тому, чтобы он бросил пить. Напротив, это быстро научило его не прикасаться к бумаге в нетрезвом состоянии.

Загадка тем не менее никуда не делась. Ведь на протяжении десяти лет он бывал пьян каждый вечер. Объяснение могло быть только одно: должно быть, он очень продуктивно работал по утрам, когда хмель покидал его, и до вечера, когда напивался снова. Но этого Эрлинг не помнил. Однажды он обратился к врачу, который был его другом. Тот сказал: Ты никогда не был алкоголиком, ты всегда был только пьяницей. Слова врача нашли в Эрлинге отзвук, и это было верным признаком того, что врач оказался недалек от истины. Эрлингу подходил совет старой Эльвиры, горничной Фелисии, который Фелисия часто повторяла ему: Тебе нужно, чтобы в буфете было пусто, а ближайшее питейное заведение находилось как можно дальше.

Фелисия лежала в кровати, подложив руки под голову, она думала: На той лекции Эрлинга о сексуальной распущенности и служанке из Рьюкана присутствовали две мои подруги. Я же сидела со стаканом сока в каком-то грязном кафе и терпела насмешки официантов, а потом в слезах пошла домой в Слемдал. Я боялась, что встречу кого-нибудь из знакомых, и не хотела, чтобы меня видел даже шофер такси. Конечно, я была уверена, что забеременела. Я, Фелисия Целомудренная, тяжело переживала случившееся. Идти мне было больно. Ни моим дочерям, ни дочери Эрлинга не придется пережить ничего подобного, этому помешает сексуальное просвещение. Из рассказа подруг о лекции я не могла ничего понять. Им было очень весело, а потом оказалось, что это был скандал. О моей встрече с Эрлингом они не знали, думаю, что и по сей день о ней не знает никто, кроме нас двоих. Ян знает, что была какая-то шалость. Стейнгрим тоже знал это. Но только шалость, не больше. В то время я боялась, что Эрлинг выдаст меня, но теперь понимаю, что он этого не сделал бы. Потом я стала думать, что он ничего никому не скажет просто потому, что уже забыл о нашей встрече, — с того вечера прошла целая неделя. Меня как будто заперли на замок. С девочкой, которую звали Фелисия Целомудренная, случилось несчастье, и самое страшное было то, что он уже все забыл.