Может, она никогда бы и не вспомнила о своей мечте, если б он пришел к ней, как обещал. Скорее всего Фелисия просто посмеялась бы над ней — о чем только я не мечтала, пока не встретилась с Эрлингом Виком! Но он больше не пришел. Наверное, я слишком чувствительна, думала она, снимая через голову короткую прозрачную сорочку. А он оказался негодяем.

После этого все было бесполезно, ничто не могло заменить Фелисии того, чего она лишилась, никто не мог помочь ей повернуть историю на двадцать три года вспять и позволить семнадцатилетней девочке, но уже во всеоружии жизненного опыта, снова встретить Эрлинга Вика, противопоставить силе силу, попробовал бы он, трезвый или пьяный, взять ее силой или уговорами, она бы тут же объяснила ему, что такие отношения ее не устраивают… Фелисия все время была начеку и чувствовала на себе взгляд нежити. Это похоже на фильм, который заканчивается счастливой свадьбой, думала она. Такие фильмы неприлично доигрывать до конца. Скопофил — пристойный человек, он тоже не доводит фильм до постели. Его любовь обезглавливают в спальне. Он невольно возвращается к своей свадебной ночи пятьдесят, сто или тысячу раз, но никогда не идет дальше. Ему, как и моему волку у форточки вентилятора, достаточно того, что он подглядывает в щелку за своей невестой. На свой лад это тоже брак, мне случалось видеть браки и похуже. Он стоит там и смотрит, как я готовлюсь к нашей очередной свадебной ночи. И в нашем браке жена тоже бывает неверной мужу. Или муж предпочитает жене пиво. Брак между скопофилом и эксгибиционисткой не более странен, чем обычный скучный брак. Жена может и не знать, что муж подглядывает за ней в щелку, с ее стороны знать это было бы нецеломудренно, а муж может не подозревать, что она раздевается перед ним для собственного удовольствия. Мужчины — просто обезьяны, думала Фелисия. Даже стоя по шею в дерьме, они требуют от женщины целомудрия.

Раздевание или одевание часто вырождаются во что-то очень некрасивое, потому что женщина либо находится при этом одна, либо, привыкнув к товарищу по постели, уже не считается с его присутствием. Раздевание же перед скопофилом равносильно занятию балетом или профилактической гимнастикой по системе доктора Мензендик. Подозревает ли все-таки Тур Андерссен, что она знает о его присутствии? Ей это казалось невероятным, а впрочем, не все ли равно, если уверенным в этом он быть никак не может. Мужчины не допускают мысли, что у женщин бывают свои причуды. Они придумывают глупые поговорки по этому поводу, но это уже совсем другое. Им хочется верить, что дерзкие желания бывают только у них, а женщина — чиста. И никакие обстоятельства не заставят их отказаться от этой мысли. Если же сама жизнь убеждает их в обратном, они считают это единичным случаем и требуют, чтобы виновная была наказана, а еще лучше — казнена. Наготу они объявили грехом, тот, кто подглядывает в щель или в замочную скважину, грешит, но что осталось бы от греха и от удовольствия, которое дарит подглядывание, если бы женщина знала, что за ней подглядывают, и даже немного кокетничала? Нет, так не пойдет. Человек, рожденный вором, не видит никакой прелести в подарках. Женщину следует обмануть, она не должна знать, что за ней подглядывают, иначе ее нельзя считать добродетельной.

У Фелисии было немало мужчин, но она не знала ни одной женщины, у которой их было бы так мало, как у нее. Она с удивлением обнаружила, что во многих попытках изнасилования не было ничего аморального. Предполагалось, что женщине этого хотелось, но она должна была защищать свою честь, и мужчина, способствуя ей в этом, бил ее по голове молотком или тем, что оказывалось под рукой. Один мужчина попытался как-то связать женщину, когда они сидели рядом на диване, на этот случай у него была даже припасена веревка. Женщина в одну минуту обезвредила его, решив, что он хочет ее задушить. Представляете себе ее удивление, когда он сказал: Вот дура! Я только хотел обставить все так, чтобы тебя не могли ни в чем заподозрить. Мужчины не жалеют средств, когда им требуется защитить добродетель женщины, даже если при этом они сами лишают ее этой добродетели. Случалось, у женщин спрашивали, не связать ли им руки, чтобы они чувствовали себя более беззащитными. Фелисию удивляло, что насилие часто прикрывается требованиями морали. С раздробленным черепом грешить невозможно. Новейшим отклонением от шестой заповеди стало искусственное оплодотворение, и, должно быть, защитникам добродетели от медицины пришлось не по душе, что британский суд назвал это распутством.

Фелисия сняла всю одежду. Потом снова надела туфли и начала поливать цветы, вокруг нее летали птицы. Болтая с зябликами, она думала о человеке, притаившемся у форточки. В эти минуты он был неотъемлемой частицей ее тепличного мира. Она находилась в горе у нежити. Эта нежить могла принимать облик обычного человека со склонностью к подглядыванию, но если она возвращалась к своей сути, Фелисия не могла устоять перед ней.

Она подолгу не слышала зова нежити, когда возвращалась домой после встреч с Эрлингом, или когда он был в Венхауге, или какое-то время после его отъезда. Эрлинг служил противоядием, и потому ей хотелось, чтобы он переехал в Венхауг.

Она разговаривала с птицами, но на деле ее ироничные слова были адресованы Туру Андерссену, который стоял за стеной и пожирал ее глазами. Наш брак гармоничен, потому что ты глуп, говорила Фелисия, и потому что никто из нас не занимается подглядыванием в других местах. Мы верны друг другу. Мы не можем расстаться и обзавестись другими партнерами. Если мы потеряем друг друга, мы будем обречены до конца дней жить в целомудрии. И может быть, Эрлинг мог бы написать о нас грустную поэму.

Наверное, ей следовало бы пройти курс у психоаналитика. Хотя бы ради Тура Андерссена. Если он, вопреки всему, не получал удовольствия от своего подглядывания.

Фелисия считала, что понимает Тура Андерссена. Он относился к тем мужчинам, которые так и не познали женщину, хотя ему было уже под пятьдесят. Если он и рассчитывал когднибудь познакомиться с этой стороной жизни, то во всяком случае не в эту минуту. То, что он видел в теплице, должно было убедить его, что этого никогда не будет. Для него женщина была миражом. Сколько бы таких миражей он ни видел, он ни за что не поверил бы, что это живые женщины. Для таких людей, как он, требовались постоянные подтверждения, что женщина может быть и обнаженной, но всякий раз он все равно не верил, что это правда. Когда он, крадучись, уходил от теплицы, у него появлялось трезвое чувство, какое мы часто испытываем, выходя из кино: то, что нас окружает на улице, неинтересно, а то, что мы видели в кино, — неправдоподобно. И все-таки показанное в кино было более правдоподобно, чем то, что происходило в теплице. В кино красивая обнаженная женщина с птицами на плечах и цветами в волосах не стояла от него в двух метрах. Ему даже в голову не приходило, что кто-то еще может увидеть эту Фелисию. Это была тайна, страшная непонятная и к тому же это была неправда. Каждый раз он поражался, что ему снова открылось это зрелище. Сравнить его Туру Андерссену было не с чем, кроме как с тусклыми картинками истрепанного журнала, на которых были изображены обнаженные или полуобнаженные женщины. Но то была просто бумага.

От увиденного в теплице у садовника кружилась голова. Он мечтал обо всем, о чем может мечтать мужчина, а это не так уж мало даже для такого недалекого и лишенного фантазии человека, но ведь здесь было чудо, а не действительность! Тур Андерссен видел принцессу в стеклянной горе, о которой говорилось в сказке, правда, раньше он не думал, что эта принцесса может быть голой, и он никогда не осмелился бы явиться ей в образе всадника. На это у него не хватило бы храбрости. Его сознание обливалось слезами: неужели все-таки женщина выглядит именно так? (Надо будет посмотреть еще раз.) Конечно, люди рожали детей. Он сам тоже когда-то родился, что явствовало из его документов. Тур Андерссен сидел на табурете и смотрел на фотографии своих родителей, висевшие на стене. Ни один из них не выглядел так, как Фелисия. Он попытался представить свою мать в теплице — если бы она была сейчас жива, — но у него не хватило воображения. Его мать не могла так выглядеть. Это доказывало, что все люди разные. Тур Андерссен беспомощно думал о китайцах и зулусах. Надо обладать особым даром, чтобы иметь дело с непохожими на тебя людьми. С королями, президентами или с такими вот городскими дамами. Может, ударить ее сзади чем-нибудь, думал он, или подмешать что-нибудь в питье и подсунуть ей? Но что? У него была только бутылка с концентрированным удобрением. Подмешать бы чего-нибудь такого, чтобы она ничего не видела и не знала. Он легко смог бы раздеть ее. На листе бумаги он нарисовал фигуру женщины. (Фелисия знала об этом.) Потом он одел эту женщину, начав с белья, стрелками были указаны все части одежды — кнопки, пуговицы, застежки, словно он собирался в Конгсберг к шорнику, чтобы заказать новую сбрую. Он мог бы воспользоваться этим описанием, если б в смятении забыл, как снова надеть на нее все эти странные вещи. Хорошо бы, конечно, купить такую одежду и немного поупражняться. Но тогда надо ехать не в Конгсберг, а куда-нибудь подальше. В Конгсберге его многие знали, а он не хотел, чтобы над ним смеялись. Может, просто украсть? Он крал только во время войны, но тогда это разрешалось. Между прочим, неплохие были времена.