Говорю:

— А мы с вами при чём, Владлен?

Он:

— Я католик, Шуранька, вся моя семья имеет польское происхождение, мы Войцеховские, были и остаёмся.

Я:

— А почему же имя ленинское такое, а не Збышек, к примеру?

Он:

— Папа был верующий сам, но опасался власти, отсюда и имя дали мне, от страха перед Сталиным. Тогда же трения были нешуточные между поляками и нами, это потом уже в 32-м пакт о ненападении подписали. Но только всё равно расстреляли его в 37-м, уже как врага народа. Уж лучше и на самом деле был бы Збышек, а то выходит, и по сию пору вурдалаку этому кровавому осанну пою невольную именем своим.

Я:

— Так у вас теперь, получается, другой праздник, а у русских другой. И празднуете?

Он:

— Всенепременно, милейшая Александра Михайловна. Это один из самых светлых праздников в году, наряду с Пасхой Христовой и приятными личными событиями.

Я:

— И сын разделяет с внуками?

Он:

— К сожалению, это поколение уже не уделяет должного внимания религиозным традициям, но к моим слабостям они относятся вполне уважительно, непременно поздравляют и ставят мне ёлку к Рождеству, ещё заранее до Нового года.

Я:

— А католиков, что, сажали раньше по статье инакомыслящих? Или обошлось?

Он:

— Я никогда не выражал своих религиозных убеждений, дело это сугубо касающееся лишь одного меня, да и не борец я по натуре своей, скорее обычный московский интеллигент, думающий о будущем страны, в которой предстоит жить моим детям и внукам. Ваша бабушка, вероятно, так же рассчитывала, что Россия наша когда-нибудь придёт к счастью и процветанию, хотя и были они с моим папой носителями различных идеологий.

Я:

— Не знаю, я всё равно ею горжусь, несмотря что дружбу с вурдалаком водила и со Сталиным по большей части на короткой ноге была.

Он:

— Как Хлестаков с Пушкиным?

Я:

— Про них не в курсе, а про фамилию Коллонтай плохого слышать не желаю, вы уж меня извините, если не угодила вашим взглядам на политику, родная кровь во мне дыбом просто встаёт против любого обличения моей выдающейся бабушки, как движения и цели вперёд. Была бы в чём-то не права, давно бы убрали с Новодевичьего, так или не так?

В общем, пригвоздила его крепко, Шуринька. Однако интерес к нему у меня не пропал после этого разговора, просто я решила, что с первого дня нашего сближения необходимо развести приоритеты по убеждениям.

А он и не думал входить в противостояние никакое, извинился тут же, что превысил полномочия, приведя шуточное сравнение с цитатой из классика. Правда, я так и не поняла, что он имел в виду в своих словах про Пушкина, но засекла, что чуть-чуточку всё же надсмеялся над твоей памятью как борца.

В общем, помирились, не успев хорошо даже поссориться.

И стали продолжать с ним общение, увеличивая темп средней скорости сближения от асаны к асане дважды в неделю.

И забыла ещё про смерть Андрея Дмитриевича тебе сказать.

Умер он, сердешный.

Знаешь, мне так жалко его было, просто не знала, куда деваться. Ты бы видела, как его по телевизору захлопывали, бедного, и как ненавидели глазами и ором своим. А он всё вытерпел и не останавливал своих слов. И умер прямо в ходе периода съезда депутатов Верховного совета, от сердца.

После него Ельцин теперь, так он первым делом потребовал с другими своими соратниками эпохи нового возрождения отменить статью, где партия обязана направлять своей силой руководящую роль.

Вот так — не больше и не меньше, ровно как про кровавого вурдалака сказано.

Сплошная путаница нынешнего этапа развития.

А с продуктами всё так же ужасно, несмотря на события и изменения. Хорошо, что не привереда я и всё ещё не забываю постоянно думать о фигуре, хотя до сих пор имею завидный обмен веществ, а то бы испытывала страдания от недобора калорий и дефицита, как многие вокруг меня.

Но всё же докончу про кончину.

Пошла с тысячью и тысячью других людей.

Прощаться.

Сам гроб его в доме молодежи стоял, от нас недалеко пешком, и вся процедура на два дня растянулась, включая гражданскую панихиду в Лужниках.

Мороз был страшенный, я вся измёрзлась, но отстояла, дождалась отдать последний долг этому несчастному учёному, незаурядному человеку и борцу за процветание против старых порядков.

И положила на грудь три гвоздички, у метро взяла.

И тут разом оттаяло, на другой день, будто услышал Иисус Христос просьбу организаторов панихиды этой, и опустил температуру чуть не до нуля.

Знаешь, и я снова пошла, не сумела подавить в себе желание постоять и послушать теперь уже умных выступающих. Думаю, раз пришлась я своим рождением на стык времён, эпох и общественных строев, то негоже мне, человеку художественной натуры, стоять в стороне от революционных преобразований в нашем обществе. Уверена, что ты поступила бы не хуже моего, Шуринька, и даже лучше. Сама бы стояла на трибуне прощания и призывала бы людей к новой правде, как ты сделала это в своей книге «Дорогу крылатому эросу!».

Шла, шла, а кругом льдянистые лужи, слякоть, мерзота, пробирающий до самых косточек ветреный день, как на палубе попавшего в ненастье корабля с картины неизвестного измайловского художника в столовой; но и все другие со мной шли, такие же измученные несправедливой жизнью тысячи народу, угнетаемые этой отменённой партией до самого последнего дня её низвержения с высоты шестой статьи, уставшие от лжи её безопасных органов, от передачи «Вести с полей», от бесчисленных секретарей, освобождённых партячейкой от нормального труда как у всех, от бесконечного вранья про мир во всём мире и угрозу американской военщины, про загнивающий тамошний строй и его пожизненную безработицу, про угнетение человека человеком на поприще неравноправия и избыточно-прибавочной стоимости.

И про всё остальное, уродское и надоедное.

Но больше всего меня подивило, что телефон изобрели, маленький совсем. Носильный. В руке с собой перемещают, и не нужны провода к нему и телефонная будка. Набирают и напрямую звонят, откуда и кому захотят, с улицы.

Они ещё пока неподъёмно стоят, но сам факт, куда пошло развитие человека и науки, убивает наповал, как ни телевизор, ни радио, ни космическая ракета меня не потрясали.

Но это к слову, бабушка, просто чтобы знала, что у нас тут творится.

И знаешь, мне сейчас многое по душе, стало вдруг нежданно-негаданно нравиться: и сами изменения куда идут, и политические сдвиги, и отмены прошлого про себя же, то есть про непредсказуемое своё же прошлое.

Ты только не обессудь, если чуть-чуть не совпадёт с твоими воззрениями на мироздание, прошу тебя, драгоценная моя, и не ропщи на меня.