Как-то раз, в беседе со мной, губернатор Татищев рассказал, что в 1905 году, когда он был губернатором в Вильне (ныне Вильнюс – Е. С.), во время беспорядков он призвал местных евреев, почтенных людей, порекомендовал им повлиять на еврейскую молодежь, так революционно настроенную, и был удивлен, что старики-евреи не имеют влияния на своих детей. Я ему повторил то, что давным-давно известно: революционное настроение молодежи зависит от отношения к ней правительства.

– Вот, – сказал я, – хотели выбросить за борт около тридцати юношей; хорошо, что вовремя остановились. А ведь куда они пошли бы? Какие чувства были бы у них к правительству, так бесчеловечно поступившему с ними? Конечно, все они были бы оппозиционно настроены, обозлены, и можно ли удивляться, если такие юноши будут стоять во главе разных антигосударственных кружков и организаций.

Опасение администрации и прокурорского надзора, что я пущу слишком глубокие корни, послужило причиной того, что, в конце концов, я вынужден был совершенно оставить Саратовскую губернию.

С 1880-х годов, как я сказал выше, евреев перестали принимать на службу по судебному ведомству. После смерти члена суда Дилона, судебного следователя Троцкого и принятия православия членом суда Вербловским, по судебному ведомству остались два еврея: Яков Маркович Гальперн391 и я. Гальперн начал и закончил службу в центральном управлении Министерства юстиции и достиг там высоких чинов: получил пост вице-директора Второго департамента. Таким образом, по магистратуре остался я один; я и считался единственным судьей-евреем. Это мозолило глаза многим. Еще когда я был судебным следователем в Самаре, в известном журнале князя Мещерского «Гражданин»392 была помещена заметка, в которой указывалось на недопустимость того, чтобы в христианском государстве еврей производил следствие над православным. Если единомышленники князя Мещерского возмущались существованием еврея-следователя и судьи, то, с другой стороны, люди либерального образа мыслей находили полезным, чтобы евреи занимали такие места. Кажется, в 1910 году, когда я был у Анатолия Федоровича Кони, он сказал мне:

– Я очень рад, что вы продолжаете служить в качестве судьи, считаю это очень полезным для евреев. Ведь Щегловитову можно указать, что при всем его отрицательном отношении к евреям, он всё-таки должен признать, что евреи могут быть достойными судьями.

По всей вероятности, Щегловитову неоднократно на это указывали, и он стал принимать меры, чтобы, наконец, освободиться от еврейских элементов в Министерстве юстиции. Летом 1910 года Гальперн, встретившись со мной в Витебске, сказал, что весной в министерство приехал прокурор Саратовской судебной палаты А. Миндер393 и на вопрос, куда он идет, ответил, что идет к министру с докладом о моей деятельности и будет настаивать на оставлении мною Саратова.

По словам Гальперна, он пригласил Миндера к себе в кабинет и узнал, что лично против меня Миндер ничего не имеет, но видит мое вредное влияние на присяжных заседателей, склонение их к частым оправдательным вердиктам, мое ироническое отношение к прокурорскому надзору, а также мое участие в разных культурно-просветительных учреждениях, особенно в еврейских. После долгих разговоров Миндер сказал, что доклада он не сделает, а устроит мой перевод из уголовного отделения в гражданское. Нужно сказать, что в Я. М. Гальперне, как вице-директоре департамента, в котором сосредотачивались дела о пенсиях, эмеритурах394, денежных наградах и тому подобном, нуждались прокуроры и председатели, часто хлопотавшие по делам подведомственных им чинов, и расположением Гальперна очень дорожили.

Миндер, раз он встретился с Гальперном, не мог не сообщить ему о том, что идет к Щегловитову с докладом обо мне: он знал о моих хороших отношениях с Яковом Марковичем и о том, что Гальперн так или иначе узнает об этом докладе.

Из Висбадена я уехал и вернулся в Саратов в 20-тых числах сентября. О разговоре с Яковым Михайловичем я никому не говорил. Я всё ждал действий со стороны Миндера. Я тогда же решил, что придется расстаться с Саратовым: переходить в гражданское отделение для меня не было возможным по причинам, изложенным в начале моих воспоминаний, а затем я чувствовал, что это повлечет за собой невозможность заниматься общественными делами. Конечно, если бы я был практичнее, я должен был бы повидаться с Миндером, переговорить с ним и, по всей вероятности, все осталось бы по-прежнему. Ниже я скажу, что мое предположение вполне подтвердилось из разговора с Миндером, но когда он уже не мог для меня ничего сделать.

Спустя некоторое время я узнал, что Я. М. Гальперн выходит в отставку. Причины, заставившие Якова Марковича решиться на такой шаг, в точности мне неизвестны. Несмотря на наши весьма дружеские отношения с Яковом Марковича, он, будучи по характеру крайне сдержанным, подробно не говорил об этих причинах, но при одном упоминании о Щегловитове приходил в сильное раздражение и без презрения не мог говорить о нем. По слухам, когда Яков Михайлович пришел к Щегловитову ходатайствовать о выдаче свидетельства на звание частного поверенного мужу своей единственной дочери, то Щегловитов не только отказал ему в этом, но, как говорят, указал на желательность подачи Яковом Марковича просьбы об отставке. Известно, что с больным Яковом Марковичем сделалось дурно в кабинете Щегловитова, и его оттуда вынесли.

Как я сказал, я все ждал «действий» со стороны Миндера и дождался их.

17-го декабря 1910 года старший председатель палаты Н. А. Чебышев395, через председателя суда А. Е. Тимрота, пригласил меня к себе. От Тимрота я узнал, что, вследствие доклада Миндера, министр юстиции предложил Чебышеву поговорить со мной. Чебышев несколько лет был у нас старшим председателем судебной палаты. Когда он приехал в Саратов, то был у нас, как и у остальных членов суда, с визитом, а его жена первое время часто навещала нас.

Когда я пришел к Чебышеву, на столе у него лежало несколько дел, на которые, по словам Николая Александровича, ему рекомендовалось обратить особое внимание. Это были дела, в решениях по которым я, как судья, принимал участие.