Затем он встал, подошел ко мне, я тоже встал. Он взял меня за руку и сказал, указывая на свое кресло, приглашая меня сесть к столу.

– Напишите же прошение, неужели же вы для меня не можете это сделать.

Я сказал, что прошение пришлю из Саратова и что, во всяком случае, я хочу быть уволенным не раньше 1 января 1912 года. Он заметил, что в прошении можно так и написать. Перед уходом он опять обратился с просьбой зайти к начальнику отделения Веревкину400 и там написать прошение, которому он даст ход только после 1 января.

Время тогда было мрачное. Это было вскоре после убийства Столыпина. Все в министерстве мне опротивело. Проходя мимо кабинета Веревкина, я открыл дверь, но Веревкина там не было. Я решил пойти домой, там написать прошение и в тот же день доставить его Щегловитову. Стал я спускаться по лестнице вниз. За мной буквально погнался тайный советник, впоследствии сенатор, Малама. Окликнув меня, он просил, по поручению Щегловитова, зайти к Веревкину и написать там прошение. Я вернулся, А. Н. Веревкин встретил меня у дверей и, позвав секретаря, сказал:

– Дайте бумагу его Превосходительству.

Обратившись ко мне, он добавил:

– Я так титулую вас, потому что министр юстиции сказал, что во что быто ни стало он добьется Высочайшего соизволения на награждение вас этим чином.

Я заметил ему, что, по-видимому, здесь придают большое значение этому званию. Веревкин довольно подобострастно улыбался, и я сел писать прошение. Признаться, я был в таком нервном состоянии, что писал лишь под диктовку Веревкина.

В тот же день я с женой уехал в Саратов через Москву. Признаться, всю дорогу до Москвы я был в дурном настроении. Не хотелось, боязно было расстаться с судейской деятельностью, боязно было начать новую жизнь… И если быть справедливым, то надо сказать – играло роль также и тщеславие: не хотелось расстаться со званием «единственного еврея-судьи».

* * *

Приехав в Саратов, я зашел к председателю суда Тимроту. Последний встретил меня со словами:

– Чем вы обрадуете нашего старшего (т. е. старшего председателя судебной палаты Миндера)? Он всё волнуется, ждет сведений из министерства о вашем деле.

Я ему сказал, что прошение мною подано, и что меня на это подвинуло удивившее и взволновавшее меня поведение окружного суда, нашедшего возможным избрать на мое место кандидата, в то время, когда я прошения еще не подавал. Тимрот стал уверять, что Алиенов неправильно осветил этот факт, что окружной суд вовсе не желал и не желает избавиться от меня, что такие случаи бывали и бывают, когда окружной суд намечает в кандидаты на случай, если откроется вакансия, что в данном случае Миндеру хотелось видеть членом суда (Саратовского окружного) некоего Лупандина и он просил Тимрота предложить Лупандина в кандидаты на первую имеющуюся открыться вакансию. Тимрот очень жалел, что я подал прошение и советовал немедленно послать в министерство телеграмму и аннулировать поданное мною прошение, на что я имел законное право. Но я этого не сделал.

1 января 1912 года получен был приказ о производстве меня в действительные статские советники за «отличие по службе», т. е. за деятельность в качестве судьи. С одной стороны, Щегловитов не считал возможным оставить меня в качестве судьи, а с другой стороны, я получаю высшую награду за отличную судейскую деятельность. Следует заметить, что получение этого чина на службе, а не при выходе в отставку, дает право на дворянство.

Высочайший указ о производстве меня в этот чин был от 1-го января. А такой же указ об увольнении меня по болезни с пенсией и мундиром был от 7-го января 1912 г.

17 января, когда я был в Камышине на выездной сессии Саратовского окружного суда, получен был номер «Правительственного вестника» с высочайшим приказом об увольнении меня в отставку.

Вернувшись из Камышина в Саратов, мы быстро освободили нашу квартиру, а сами переехали в номера Иванова, где прожили около двух недель.

12 февраля 1912 года я с Екатериной Владимировной уехал из Саратова401Все провожавшие нас хотели сняться с нами, но железнодорожная власть не разрешила. Каким мотивом она руководствовалась – Аллах ведает.

Поезд наш тронулся и мы расстались с Саратовым. Не думаю, чтобы горячие проводы относились лично к нам. Полагаю, что значительную роль играло то, что невольный уход мой из судебного ведомства вызвал протест всех честных людей, в особенности горячий протест со стороны чуткой молодежи.

* * *

Итак, я расстался с Саратовом, расстался с тридцатисемилетней судебной деятельностью, на которую ушли не только лучшие годы, но вся жизнь. Денег у меня не было, а усиленная пенсия, о которой так много говорил Щегловитов, выражалась в сумме 110 и 900 рублей (капитал, образуемый от ежемесячный взносов служащих).

По дороге в Москву я всё думал: чем заниматься, на какие средства существовать? Звание присяжного поверенного меня не особенно привлекало. Начать эту деятельность в шестидесятилетнем возрасте не особенно легко.

Хоть я и не русский, но слово «Москва» много говорит моей душе. В Москву я приехал впервые юношей в 1871 году, когда поступил в Московский университет на юридический факультет. На какую гору мечтал я тогда подняться! Какие горизонты, какие перспективы виднелись! С тех пор прошло почти сорок лет.

Приехав в Москву с целью там поселиться, я с женой все-таки решил воспользоваться приглашением наших друзей, – поехать к ним во Францию или Италию и там отдохнуть. Предварительно мне нужно было получить звание присяжного поверенного. Я подал прошение в московский Совет присяжных поверенных.

По существовавшим тогда относительно евреев правилам, мое прошение о зачислении меня в присяжные поверенные могло получить ход лишь с разрешения министра юстиции, к которому Совет вошел с ходатайством принять меня в сословие. Долго не было ответа. Я поехал в Петербург. Когда я пришел к начальнику отделения министерства юстиции Веревкину, о котором я выше писал, последний принял меня уже не так, как тогда, когда добивался подачи мною прошения об отставке.

Объяснил он мне, что прежде чем разрешить Совету принять меня в сословие, министерство ждет заключения прокурора московской судебной палаты Степанова, желательно ли ему увеличение числа евреев присяжных поверенных в его округе. От Степанова, конечно, благоприятного ответа ждать было трудно.

– Хотя вы у нас служили, – сказал мне Веревкин, – но всё-таки вопрос о зачислении вас в присяжные поверенные в значительной степени зависит от заключения Степанова.