Нет нужды описывать всю церемонию, отмечу лишь два запомнившихся момента, выбивавшихся из традиционного чина венчания. Первый — постоянное присутствие близ царя наследника Бориса. Быть может, это бы и забылось, но в конце венчания подуставший Федор передал державу сыну, и тот принял изрядно тяжелое золотое яблоко и во все оставшееся время держал его своей не по-детски твердой рукой. Потом много об этом говорили, видели в этом предзнаменование скорой смены власти, иные же утверждали, что все это было замыслено заранее, и кивали на Годуновых. Я все же думаю, что вышло это случайно, а вот слух задним числом Годуновы вполне могли пустить.

Зато второй момент был, несомненно, придумкой Годуновых. Арина по обычаю не могла участвовать в венчании — не женское это дело. Так ее в окружении боярынь ближних усадили перед распахнутым окном ее терема во дворце царском, и народ толпился вокруг, восклицая беспрестанно: «Да здравствует царица Арина!» — чему немало способствовал дождь монет серебряных, столь же беспрестанно лившийся из окон дворца. Воистину Годуновы решили сотворить и явить миру новую Анастасию.

Во всем же остальном праздник удался выше всяких похвал. Пиры и веселье продолжались целую неделю, не забывали и о народе, устраивая для него ежедневно разные забавы, раздачи денег и вина. Завершилось же все грандиозным всенародным гулянием на Царицынском лугу, где перед лицом царя, царицы и наследника, а также всех жителей московских воины состязались в искусстве ратном, а семь залпов из ста семидесяти пушек возвестили всему миру о твердости и неколебимости власти нового царя всея Руси.

Я возвращался в Углич весьма успокоенный — окончился короткий, но всегда бурный период междуцарствия. Уверен, так думали в державе нашей почти все, вот только те, кто мыслили иначе, располагались у самого трона. Оттуда еще долгие два с половиной года исходила смута.

В чем-то планы покойного царя Симеона оправдались, опекуны царские, Иван Мстиславский, Иван Петрович Шуйский и Борис Годунов, вместе с их семействами схлестнулись в схватке жестокой. Но на престол они не покушались, они бились за первое место у трона. Но во многом Симеон ошибся. Да и мудрено было предполагать, что четвертого возможного опекуна, Богдана Вельского, съедят в первый же день после кончины царской. Не учел он в своих расчетах и Захарьиных. Никита Романович вернулся во власть с присущим ему напором и решительностью, подчинил многих бояр своему влиянию и вынудил опекунов считаться с собой и искать с ним союза, что каждый из них и делал в тайне от других. Держался Никита Романович с такой властностью и так ловко вылезал вперед при каждом удобном случае, что многие уже говорили не о трех, а о четырех опекунах. Но дело не в этом. Конечно, все опекуны относились к царю без должного почтения, но Никита Романович Федора в упор не видел, он смотрел на престол царский и видел — пустое место. Его бдение у трона опустевшего продолжалось!

Теперь у него было больше времени на подготовку, больше возможностей, он ждал только удобного момента. Вы спросите, откуда я это знаю? Да от самого Никиты Романовича и знаю, и рассказывал он мне все это в ситуации, когда любой человек не будет ложью отягощать душу лишним грехом.

Но это было уж после всех событий. Началось же все с тяжкой болезни царя Федора. Так говорило донесение, поступившее ко мне в Углич, слухи же утверждали, что дни царя сочтены. Я стал собираться в поездку, в это время меня настиг второй двойной вал донесений и слухов о бунте в Москве. Передавали нечто невероятное: что несколько десятков детей боярских и оружных холопов из романовской свиты попытались ворваться в царский дворец и захватить царя, но были отбиты стражей стрелецкой, которая, как по заказу, именно в этот день была усилена и предупреждена. Нападавшими будто бы командовал Федька Романов, но об этом даже слухи говорили глухо, неуверенно и как бы нехотя. Бунтовщики были оттеснены за пределы Кремля, где их ждала внушительная помощь из дворян, купеческих сынов и прочей черни московской.

Стрельцы едва успели закрыть ворота. На следующий день была предпринята попытка штурма Кремля, всадники носились вдоль стен и осыпали стрелами стрельцов, стоявших на стенах, выстрелами из огромной пушки пытались разбить Фроловские ворота, но обитый железными полосами дуб вышел победителем в споре с каменными ядрами. Штурм перетек в правильную осаду, к нападавшим стекалось все больше подкреплений, и все они шли под знаменами царевича Димитрия. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы один из стрельцов не сшиб метким выстрелом вождя бунтовщиков Никиту Романовича Захарьина-Юрьева — да, это был он! На нем была надета кираса железная, но удар снаряда пищального был настолько силен, что он пробил доспех и застрял в груди боярина. Несмотря на ранение тяжкое, у Никиты Романовича достало сил, чтобы смирить неистовство сына своего Федьки и заставить его пойти на переговоры. Тут на помощь осажденным пришли полки стрелецкие и послужили дополнительным доводом к миролюбию. В те дни вокруг трона сплотились все опекуны царские, особенно усердствовали почему-то Шуйские, князь Иван Петрович воззвал к людям служивым, которые почитали его за псковский подвиг ратный, сыновья же его уговаривали купеческое сословие, к которому тяготели по торгашеской натуре своей. И митрополит Дионисий проявил большую энергию в примирении всеобщем, о котором священники не уставали вещать с амвонов церковных. Против такой силы объединенной Захарьиным было не сдюжить. Они отступили.

Сведения были невероятные, но поверил я в них безоговорочно. Отнюдь не потому, что невесть откуда нагрянули еще две сотни стрельцов и окружили дворец наш, а Нагих так и вовсе по палатам ихним заперли. Поверил я именно из-за обилия невероятных деталей, придумать которые было невозможно. Осада чернью Кремля — такое не могло прийти в голову ни одному клеветнику злоязычному! Вы скажете, что было такое всего год назад. Ну вы скажете! Это же даже сравнивать нельзя! То было междуцарствие, во время которого небольшие волнения нормальны и даже естественны. Они и были немедленно потушены объявлением об избрании нового царя. А бунтовать после принесения присяги — это только удельным князьям дозволительно.

Совсем недавно скорбел я о конце великой эпохи, о том, что умер страх в сердцах правителей европейских. Как оказалось, смертоносная ржа распространилась много шире и глубже, затронув и русский народ. Нет, вы только вслушайтесь: из пушек — по Кремлю! Дожили!

С такими вот мыслями грустными спешил я Москву. Там узнал я все новости последние из первых уст.

Старый лис Никита Романович сделал все, чтобы спасти свое семейство. В сущности, он повторил свой давний трюк, что ж, от добра добра не ищут. На этот раз посредником вместо меня он выбрал митрополита Дионисия и дьявольски точно определил самого сильного из опекунов, к которому обратил свое покаяние. Злые языки уверяли, что он выбрал самого худородного, под стать себе, что Мстиславский с Шуйским могли не снизойти до визита к одру мятежного боярина, как бы то ни было, Никита Романович с выбором угадал, Борис Годунов прибыл к нему тайно вместе с митрополитом, служившим одновременно и посредником, и оберегом. При них поклялся Никита Романович торжественно, что весь бунт — его собственная и единоличная затея, к коей сыновья его не имеют никакого касательства, и тут же, закатив глаза в приступе смертельной слабости, тихим голосом поручил детей своей милости и попечению Бориса Годунова. И так все это было обставлено, что Годунов не мог уклониться. Борис с Федькой были ровесниками, поэтому в роли названного отца Борис смотрелся бы странно, так что поклялся Федька Романов почитать Бориса за брата старшего и во всем ему подчиняться, а Годунов в свою очередь поклялся держать Федьку за брата младшего и никому его в обиду не давать. Раз открывши рот, от ответа не уйдешь — Борис тут же обзавелся целым выводком братьев названых.