Женевьева поняла: он говорил о женщинах легкого поведения или об актрисах.

Отвратительно и в то же время интригующе.

Герцог заговорил тише и задумчивее, а на слове «учителя» он перекатился на бок. Их лица были очень близки, и он легко провел пальцами по ее губам, потом спустился к ее груди, обхватил губами сосок.

— Боже, — чуть слышно прошептала она.

— Ты хочешь меня, Женевьева?

Она промолчала. Конечно же, она хотела его, просто не желала говорить об этом вслух.

— Подожди, — шепотом ответил он.

Герцог притянул ее к себе для поцелуя, и она крепко обняла его. Его губы были потрясающими: он умел целоваться, и каждый поцелуй сводил ее с ума. Она почувствовала напряжение его плоти и это ощущение доставило ей небывалую радость, потому что у него было столько опытных учителей, а он желал только ее. Она плотнее прижалась к нему, сгорая от желания.

Да, она желала его. Наверное, она всего лишь распутница.

— Сейчас.

Герцог перевернул Женевьеву на спину, и она смотрела, как его прекрасное тело нависло над ней. Она выгнулась, принимая его. Он был такой большой, такой мужественный.

Когда он вошел в ее лоно, она вскрикнула.

И тут герцог с легкостью перекатился на бок, так что они лежали теперь лицом друг к другу. Его движения были плавными и равномерными. Они не отрывали друг от друга глаз. Их губы слились в поцелуе, но через мгновение они уже погрузились в волны наслаждения.

— Я хочу видеть тебя, — прошептал герцог. — И хочу, чтобы ты смотрела на меня.

Его слова поразили ее в самое сердце, но прозвучали они невероятно чувственно.

Женевьева поняла, почему он отводил глаза, когда говорил о чем-то сокровенном: он видел ее насквозь, мог читать ее мысли и знать, что у нее на сердце. Она чувствовала себя совершенно открытой и уязвимой, но храбро не отводила взгляда, она словно теряла и вновь обретала себя в темной глубине его глаз. Их дыхание стало громче и учащеннее. Блестящие глаза герцога смотрели в одну точку: он уже не видел ее. Женевьева зажмурилась и откинула голову, она не хотела видеть и думать, хотела только чувствовать. Совершенно незнакомое желание. И тут она ощутила, как расплавленной грохочущей рекой приближается долгожданное освобождение. Герцог знал, что скоро оно накроет и его своей волной. Женевьева выгибала спину, сходя с ума от блаженства, и тут он, вскрикнув, вышел из ее лона.

Всё его тело сотрясала крупная дрожь, и он прошептал ее имя.

Часы показывали половину второго. Глаза герцога были закрыты, Женевьева смотрела на него. Наконец его ресницы дрогнули. Он казался на десять лет моложе, его тело выглядело расслабленным и усталым.

— Теперь ты будешь хотеть, чтобы так было всегда, — внезапно произнес он.

«Так» — это чтобы твое тело возносили до небес, а потом бросали на землю, словно упавшую звезду, сияющую и утомленную.

Золотые стрелки разделили циферблат пополам. Скоро он уйдет.

Женевьева решила не спрашивать, сколько было времени, когда умерли его жена и ребенок. Она уже знала ответ.

— Правда? — прошептала она.

Внезапно ей стало страшно.

Он вздохнул, откинулся на подушку и заложил руки за голову. Женевьева смотрела на волосы у него под мышками, на великолепные мускулы и удивлялась, как она сумела так близко познать его, но от этого ей вовсе не было стыдно. Герцог молчал, лежа с открытыми глазами и глядя в потолок, на котором плясали отблески пламени.

Потом он перевернулся на бок и посмотрел на нее, чуть нахмурившись, словно перед ним стояла сложная математическая задача.

Ей так хотелось протянуть руку и нежно разгладить морщины вокруг его глаз. Она не знала, появились ли они от страданий, или потому что он, прищурившись, смотрел на солнце, или же это был неизбежный признак старения.

Она представила его с младенцем на руках.

Его боль пронзила ее словно ножом. Она хотела унять эту боль, извлечь ее наружу, как пулю. Но герцог давно привык к своей боли, она стала его неотъемлемой частью. Он мог терпеть ее и говорить о ней. Она сформировала его характер, и он принял ее. Он любил и потерял свою любовь, и это сделало его таким человеком, каким он был теперь.

Но Женевьева ничего этого прежде не испытывала. Ей хотелось плакать по нему, потому что ей было искренне жаль, что он пережил эту боль, и еще она была очень сердита, хотя и не знала отчего. Жизнь так несправедлива. Она отнимает жен и детей, заставляет молодых людей делать предложение нелюбимым женщинам.

Одна морщина за его жену, одна — за ребенка, и одна…

Простое упрямство.

Ей нравились морщинки возле его рта, когда он улыбался.

Она никогда не скажет ему этого. По крайней мере в ближайшее время. Но ей казалось, он ошибается насчет любви. Очень сильно ошибается. Решив жениться наледи Абигейл, он защищал себя от боли, потому что на самом деле не любил ее. И, занимаясь любовью с женщиной, которую желал, но не любил, он делал то же самое.

Они оба забылись на время. Порой страсть может быть полезной.

Если Гарри все же сделает предложение Миллисент, станет ли она такой, как герцог? Будет ли избегать любви, чтобы не было больно?

— Нет, — наконец тихо сказал он. — Так бывает не всегда.

На его лице не было и тени улыбки.

— Это правда?

Чуть заметная улыбка тронула его губы.

— Правда.

Женевьева легла на спину и закинула руки за голову.

— Хмм…

— Вот уж точно.

— А это хорошо?

— Ты можешь представить что-нибудь более прекрасное?

Совсем непростой вопрос. Женевьева принялась размышлять над ним, но не ответила. Она была сонной и задумчивой.

— Поверь мне: такого никогда не было, — услышала она сквозь сон.

Она проснулась перед рассветом в остывшей комнате под одеялом, и герцога рядом уже не было.

Возвращаясь в свою спальню, Монкрифф остановился перед комнатой Йена. Он не сумел удержаться и с силой ударил в дверь кулаком.

Раздался ужасный стук и грохот, словно Йен свалился с кровати.

Однако он не успел даже взяться за ручку своей двери, как Алекс уже был у себя.

Запершись в своей комнате, он посмотрел на постель и понял, что не может лечь.

Наверное, его утомили события этой ночи. Он должен был бы уснуть мертвым сном, как только его голова коснется подушки. Но герцог был очень взволнован, обеспокоен и напуган. Ему хотелось выкурить сигару, спрятаться за успокаивающим облачком дыма и подумать. Он не знал, куда деть руки.

Поэтому он опять вернулся в библиотеку, налил себе выпить и закурил сигару.