Давид понял, что был не прав. Правда, он много понял?

Бабушка говорила ему всю-всю правду, которую обычно не говорят простым людям, чтобы не встревать в полемику.

- Споры между людьми очень болезненны для Бога. Такие вихри, и так это всё бессмысленно! И столько безразмерных, лишних мыслеформ, которые потом ещё и влияют! Бог всё готов простить нам, кроме споров.

Бабушка нарисовала Давиду мыслеобраз: амфитеатр парламента - и депутаты в галстуках. Давид увидел очень много красивых костюмов и унюхал одеколоны. Тихо, спокойно. Кругом глаголы висят.

И тут кто-то куда-то внёс какую-то поправку. Боже, что началось!..

Вихри враждебные - эту песню можно включить и так и оставить на всё время, пока данный созыв не разъедется по домам. Толку будет больше. А славно, правда? что торсионные поля применялись ещё большевиками! Вихри! Левозакрученные. Понял, Давидик, что левые и правые, правда, бессмысленное деление на первый взгляд? - зависят от закрученности поля. Не понимаешь? А во власть хотел? Ничего не понимаешь. Как людьми управлять - не знаешь, только за брюки держишься, где что-то больно полыхает, - а во власть лез, как щенок за костью...

Давид покраснел, неизвестно почему.

- Есть свет, не имеющий для вас оптического выражения, - сказала бабушка, - звуки, которых вы не слышите, запахи и так далее, и очень мало кто из людей понимает, какой стеной бесчувствия вы окружены.

Давид легко принял это вы. Почему бабушка говорит о людях - вы? Неважно. Ах, как хорошо, что это - не важно.

Лекция подходила к финалу. Бабушка выключила Моцарта, закрыла окна, убрала все раздражители. Давид уже устал.

- И напоследок, милый: слух всё же более широк, нежели зрение. Ухо может регистрировать от девяти до одиннадцати октав, а глаз только семь фундаментальных цветовых тонов, одним тоном меньше октавы. Знаешь, почему? Наинизший, грубый красный цвет - это в звуках - до. Оранжевый - ре. Желтый - ми. Зеленый - фа, голубой - соль, синий - ля, фиолетовый - си. Это соответствует Зодиаку... Спишь? Спишь. Вот и все разгадки. Власть - это не твоё, милый. Играть на струнах Вселенной! Вот смысл. А ты спишь. Ты, наверно, думал, что есть иные технологии...

Давид уже спал и видел очень красный сон, в котором низко тряслись окаянные 450 триллионов вибраций в секунду, рождающие этот грубый цвет. Потом поплыл оранжевый стон. Желтый бред, зеленый покой, голубой подъём, синий полёт, потом долгая-долгая пауза и - вакуум, и вдруг взвился высоко-высоко фиолетовый, и пронзительная красота восьмисот триллионов вибраций в секунду крикнула ему высочайшее си последней октавы, - и Давид на миг понял все смыслы.

Впрочем, это иногда бывает со всеми людьми...

ПЕРЧАТКИ

Следующее утро. Давид просыпается. Любимая рядом. Счастье. Мозгов почти нет - и ладно. Он уже не чувствует никакой недостачи. Всё прекрасно. Разница в утренних интенциях: прежде он хотел куда-то вставиться, а теперь, наоборот, на что-то надеться.

- Так-так, улыбаешься? Молодец.

- Да, молодец, - кивнул Давид. - Любовь моя!

- Скажи - люблю!

Молчание. Потом слёзы.

- Вставай! Ходить будем! - немилосердно скомандовала бабушка. Давид задрожал: три глагола кряду. Нестерпимая боль в голове.

Она подсунула руку под его спину и подтолкнула. Он сел. Она дёрнула его за запястья. Он встал. Она взяла его под руку и повела в ванную. Он пошёл. Когда она показывала ему, что делать, он делал. Стоило ей отодвинуться хоть на сантиметр, он чувствовал себя ослепшим, оглохшим и оседал на пол.

Бабушка привела его в ванную, раздела и показала, как ложиться в воду: разделась и легла, не отпуская его руки. Давид безмятежно повторил. Она убрала руку. Он встревожился и замахал руками, заныл. Она поймала его пальцы и положила на свои голые колени.

Ванна у бабушки была громадная, на троих. Купаться вместе с этим громадным ребёнком было легко; главное, не выпускать из рук.

Давид перекатывался, цепляясь за её мокрые коленки, и вдруг попал обеими руками в её межножье и - не смог вернуться в исходное положение: его увлекло ощупывание и разглаживание чего-то забытого, но милого, похожего на беззубый рот, но молчаливого. Обнаруженная им часть находилась под апельсиновопенной водой, и видеть это было невозможно, только гладить и трогать. Воспоминания, старые, давние, мучительные, как слова, заставляли Давида держаться поближе к заповедной части, похожей на беззубый рот.

Поскольку глаголы, все до единого, стали недоступны, непроизносимы, а ни дать, ни вернуть предмету имя существительное Давид никак не мог, мозгового материала не хватало, - он вытащил всю бабушку из ванны, сполоснул душем, смыл пену с себя, протянул руку, но попасть в ту же приятную часть не сумел: она куда-то ушла, и вход закрылся.

Со стороны это, видимо, было страшновато. Стоит в ванной комнате голая красивая женщина, а по ней руками шарит красивый молодой мужчина, как слепой, разыскивает что-то сам не знает что, но остро чувствует - надо найти! И не может спросить у женщины - где это у неё находится, и зачем это вообще находится. Слов-то нет.

- Любовь моя... - только и выдохнул Давид.

Бабушка усмехнулась и повела несчастного в свою спальню, где он не бывал с тех давних пор, когда ещё жаждал власти. Теперь он не жаждал, а если и вспыхивали в нём искры, если и вздымались какие-нибудь волны, то облегчённый мозг даже не пытался поименовать эти жаркие приливные состояния, поскольку печальная страсть к глаголам была истреблена хирургически.

Бабушка легла на шёлковую простыню, увлекая за собой больного, обняла, прижала к сердцу и сказала:

- А сейчас - другая любовь. - И принялась возбуждать его простую телесную страсть, как в учебнике. Или как в глянцевом журнале для мужчин.

Давиду, очевидно, было приятно. Он стонал, как женщина из глянцевого журнала для женщин. Он охотно целовал бабушку в щёку, словно плюшевого друга детства, крокодила. Он даже нашёл то самое отверстие и бугорок и, найдя, уже не выпускал, будто новорождённый - соску с парным молоком.

Бабушка три часа терпела его неистовость. Давид лобзал её непрестанно, не делая ни единой попытки войти внутрь по-мужски, обычным способом; он только целовал её, захлёбываясь от восторга всё больше и больше, и когда воодушевление стало нестерпимым, выплеснул озеро семени, удивившись тёплому судорожному удовольствию, пришедшему будто со всех сторон и сразу.

- Любовь моя, - проскулил он.

Бабушка попыталась высвободиться, но Давид вновь испуганно бросился к ненаглядному отверстию и стал вылизывать его, будто прося прощения за доставленные неудобства.

Бабушка задумалась. Больной, лишённый глаголов, странно утратил связь между наслаждением и эрекцией. Жажда обладания покинула его чресла, переместившись на кончики пальцев, на язык и губы. Предмет его былой гордости безвольно и безопасно перекатывался с боку на бок и ни разу не отозвался на бабушкины касания. Орган умер.