— Нора?

Она прислонилась к постеру и начала сползать на пол. Очки выскользнули у нее из руки.

— Я забыла, — сказала она, слабым движением указывая на альбом. — Забыла, ч-что там фотографии… фотографии…

Она расплакалась.

Томас сжал ее в объятиях, даже не заметив, когда успел пересечь кабинет. Нора вздрагивала и рыдала.

— О, Томми, — тяжело вздохнула она. — Пожалу-уйста, пожалу-уйста…

— Тсс… Нам остается только ждать, милая… Покажи, что ты сильная, хотя бы Рипли.

— Рипли, — вздохнула Нора. — Рипли… — повторила она, как если бы это была ее последняя мантра, последняя оставшаяся у нее молитва.

Она смахнула мокрую от слез челку, посмотрела на Томаса полными такой муки, такими ранимыми глазами. Она казалась такой искренней, такой брошенной и беззащитной. Такой настоящей.

Они поцеловались. Это был медленный, нежный и обнадеживающий поцелуй. У Норы был привкус мяты.

Тут же губы ее отчаянно впились в его губы. Ее руки блуждали по его спине. Она прижалась к нему. Он стиснул ее правую грудь, почувствовал ее дыхание у себя во рту.

Левой рукой он задрал ее юбку и просунул ладонь дальше, между бедер, коснувшись теплого мягкого хлопка. Теперь она совсем задыхалась. И не отпускала его, обхватив его член холодными руками.

Он разорвал ее трусики и прижался к этому влажному, горячему. Она перебросила ногу через его бедро, и внезапно, ошеломительно он вошел в нее.

«Нет», — шепнуло что-то у него внутри, но было слишком поздно.

Она вскрикнула, ее влажные губы проехались по его щеке. Он толчками входил все глубже и глубже.

— М-м-м, — стонала она, — м-м-м…

Она вцепилась в него руками и ногами, и он ощущал этот мягкий, умоляющий, жаждущий центр, средоточие всего. Ненасытный рот.

— Наверх, — выдохнула она.

Он отодвинулся. Теперь все происходило слишком быстро. Ему хотелось насладиться ею, ласками, исходившим от нее ощущением, запомнить его. Он хотел, чтобы она пришла к нему так же, как приходила к Нейлу.

Он поднял на руки свою драгоценную ношу и понес ее через холл к лестнице. Она смотрела на него сквозь распухшие веки.

— Я скучала по тебе, Томми, — шепнула она.

Они медленно разделись; прослойка телесной памяти еще не успела истончиться, жар напряженных тел притягивал их друг к другу. Потом она встала перед ним, уже не юная, но все еще великолепная. Как могла такая женщина…

Он вжал ее в кровать. Слезы ручьем текли из ее глаз.

— Хочу, чтобы мне вернули моего мальчика, — пробормотала она. — Моего малыша.

Слова из другой песни.

Томас поглядел на нее, и его снова охватил ужас. Она перекатилась с боку на бок, а он, голый, клубком свернулся за ее спиной. Он прижался к ней между ее ног, не входя внутрь. Держал, пока ее тело вздрагивало от рыданий. Рукой приглаживал, расчесывал ее волосы.

Так они пролежали молча какое-то время, кожа стала липкой, несмотря на жар тел. Складка подушки больно впилась ему в щеку, но он не пошевельнулся. Боль превратилась в точку, место, на котором можно сосредоточиться, нечто удерживавшее его здесь, заставляя прижиматься к вздрагивающему телу своей бывшей жены.

Фрэнки был их ребенком, связью, которую не могла разрушить никакая скопившаяся между ними горечь. Чудеса легко забываются, а когда их все-таки припоминают, то они часто кажутся нелепыми. Мужчина, обжигающий своей спермой жену, биология крови и слизи, а затем снова — жизнь, еще один потрясенный до глубины души человек, прорывающийся сквозь вездесущую черную завесу.

Несмотря на Сэм и растущее в нем чувство сожаления, казалось правильным, что он вот так обнимает Нору. Словно замкнулся круг.

— Мне всегда нравился этот пододеяльник, — пробормотала Нора, поглаживая ткань с цветочным орнаментом.

Сквозь окна доносились крики чужих детей, послеполуденное солнце приобрело своеобразный медный оттенок. Воздух был жаркий и влажный, пропахший виной.

Его мужество стало зыбким, как песок. Слова Норы из протокола крутились, разматываясь у него в голове.

«Он не был Нейлом…»

Что-то яростное, звериное пронизало его. Внезапно, необъяснимо он понял всю правоту Ветхого Завета: вина лежала на ней… Не на нем. Не на отце, который спал, когда украли его сына.

— Почему, Нора? — услышал он как бы со стороны свой голос.

Она высвободилась из тесно сжимавших ее рук и повернулась к нему. Взгляд ее стал тяжелым и злым, почти порочным.

Но голос оставался будничным, так она могла рассказывать о покупках или говорить с сослуживцами.

— Я хочу, чтобы ты убил его, Томас. Пообещай, что убьешь его.

Нейл. Разрушитель миров.

Томас наблюдал за Норой, стоя у калитки. Она сложила вещи Рипли в свой «ниссан», затем, робко помахав рукой, направилась к Миа. «Передай привет старому педику», — говорила она всегда, заставляя Томаса вздрагивать. По какой-то непонятной причине она вечно настаивала, что может употреблять это словечко, поскольку она женщина.

Томас попросил передать Рипли, что любит ее. Попрощаться у него не хватило сил.

И, хотя это не входило в его привычки, на обратном пути заглянул в почтовый ящик и выгреб оттуда кучу разных счетов и еще что-то, похожее на очередной мусорный компьютерный диск компании AOL — ну, когда они перестанут его доставать! Но его внимание привлекло отсутствие цветного штемпеля на коробочке. Он перевернул ее и замер.

Кто-то темно-синим фломастером написал: «ПАИНЬКЕ».

Диск просвечивал сквозь прозрачный пластик, как нож. Томас вернулся к двери, руки его тряслись.

«Нет-нет-нет-нет-нет…»

При мысли о Фрэнки на глаза у него навернулись слезы.

«Умоляю, Господи… Умоляю!»

Он споткнулся о коврик. Конверты посыпались на пол.

«Только не мой мальчик…»

Диск выпал как нечто невесомое и как неподъемная тяжесть. Томас вбежал на кухню и выдернул ящик с посудой так, что чуть не опрокинул шкаф. Ножи, вилки, ложки рассыпались вокруг него по полу узором, напоминающим костяные круги авгуров. Дрожащей рукой схватив столовый нож, Томас стал вспарывать коробку.

«Улика! Улика!» — вопило что-то внутри.

Он остановился. Пригладил волосы. Ринулся к телефону.

— Логан, — ответил голос в трубке.

— Сэм! Он прислал мне диск. Еще один чертов диск.

— Том? Можно помедленнее? О чем ты?

— О Господи, Господи, что, если это снова он, Сэм?

«Нет-нет-нет…»

— Сэм, что, если это он?

«Умоляю, только не мой мальчик…»