Припертый этими показаниями к стене, раскололся и Влодзимирский:

«В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия к Мерецкову, Рычагову и Локтионову. Применялись они и к Штерну. Арестованных били резиновой палкой, и при этом они, естественно, охали и стонали.

Я помню, как один раз сильно избили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение».

Судьба этих изуверов с Лубянки хорошо известна, каждый из них получил свою, чекистскую, пулю. Вот уж поистине восторжествовала библейская заповедь: не поступай с людьми так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой.

Потом настал черед Константина Александровича Уманского. Как водится, чуть ли не с лупой начали изучать его биографию. Образование — высшее, окончил Московский университет и Институт красной профессуры, в партии с 1919 года, по отзывам коллег — хороший журналист и прекрасный искусствовед, много лет работал в ТАСС, в том числе собкором в Вене, Риме и Париже. С 1931-го — в Наркомате иностранных дел. Должность заведующего отделом печати позволяла в открытую общаться с иностранными журналистами, а среди них множество профессиональных разведчиков, так что информацию о заговорщических планах дипломатов можно было передавать без какой-либо опаски. Но к этому времени Уманский был далеко, еще в 1939-м его назначили советским послом в США. Ничего, для НКВД это не проблема, надо придумать благоприятный повод, скажем в связи с повышением, и отозвать в Москву.

Кто знает, быть может, так бы оно и случилось, но тут, совсем некстати, началась война: Атлантику перекрыли немецкие подводные лодки, и добраться до Европы не было никакой возможности. Уманский продолжал работать в Вашингтоне, а в Москве продолжали собирать компромат. Когда наткнулись на письмо шпиона из шпионов (по крайней мере, именно так называл его Кольцов) Ильи Эренбурга, в НКВД возликовали — это же убедительнейшая улика. Но их пыл быстро погас. Прочитав письмо, они поняли, что подшивать это письмо в дело нет никакого смысла.

А Эренбург между тем писал:

«Вряд ли дипломаты в Вашингтоне знали, что советник посольства СССР, а впоследствии посол, удивлявший всех своей молодостью и политической осведомленностью, в 1920 году написал по-немецки книгу, посвященную не Версальскому договору и не дипломатической блокаде, а живописи художников, привлекавших к себе внимание в первые годы революции, — Лентулова, Машкова, Кончаловского, Сарьяна, Розановой, Шагала и других. Константину Александровичу тогда было восемнадцать лет. Его книгу, озаглавленную “Новое русское искусство”, выпустило крупное берлинское издательство.

Конечно, встречаясь, мы часто говорили о Рузвельте, Черчилле, об американских изоляционистах, о втором фронте, но мы говорили и о множестве других вещей. Кроме своего дела, Константин Александрович любил поэзию, музыку, живопись. Все его увлекало — и симфонии Шостаковича, и концерты Рахманинова, и грибоедовская Москва, и живопись Помпеи, и первый лепет кибернетики. С разными людьми он разговаривал о разном — и не из вежливости: ему хотелось больше узнать, разглядеть все грани жизни. В его номере на пятом этаже гостиницы “Москва” я встречал адмирала Исакова, писателя Петрова, дипломата Штейна, актера Михоэлса, летчика Чухновского».

Минутку-минутку, при чем здесь гостиница? И когда все это происходило? Смотрим на дату: декабрь 1941-го. Значит, Уманского в Москву все-таки заманили, и до столицы он добрался. А почему в разгар войны его отозвали из Вашингтона? Правильно, потому, что предложили повышение и назначили членом коллегии НКИДа. Все шло по разработанному на Лубянке сценарию, но в последний момент что-то не сработало — скорее всего, помешала война, крови лилось и без того много.

К тому же оказалось, что знающих и толковых людей в стране катастрофически не хватает.

Как бы то ни было, в 1943-м Уманского назначают Чрезвычайным и Полномочным Послом в Мексике, а в 1944-м еще и посланником в Коста-Рике (по совместительству). По идее, ему надо было немедленно отправляться в Сан-Хосе, чтобы вручить главе правительства верительные грамоты, но Уманский, будто предчувствуя что-то недоброе, как мог, оттягивал эту поездку. 25 января 1945 года он все же сел в самолет, направлявшийся в Коста-Рику. До Сан-Хосе самолет не долетел — он разбился. Все находившиеся на борту погибли.

Я не знаю, как встретили эту весть на Лубянке, но, скорее всего, с удовлетворением: что бы там ни говорили, но одним фигурантом в незавершенном деле дипломатов стало меньше.

Следующей, куда более крупной рыбой был нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов (настоящая фамилия Баллах). Наркомом иностранных дел он стал в 1930-м, а сняли его с этого поста в 1939-м. К этому времени были расстреляны все его заместители, в пыточных камерах находились многие заведующие отделами и, как ни грустно об этом говорить, почти все они, как и Кольцов, не выдержав пыток и избиений, дали ужасающие показания против Литвинова. Нет никаких сомнений, что с этим компроматом был хорошо знаком Сталин. В принципе, можно было начинать грандиозный процесс (а его хотели сделать открытым) над «врагом народа Литвиновым», но Сталин почему-то тянул и, если так можно выразиться, отмашку не давал. Хотя снять его с должности велел.

Сделано это было, в худшем смысле слова, по-театральному. В ночь на 4 мая 1939 года в кабинет Литвинова нагрянули Берия, Молотов и Маленков. Можно себе представить, с каким иезуитским наслаждением они объявили о решении партии и правительства освободить товарища Литвинова от должности народного комиссара иностранных дел. Максим Максимович был к этому готов, он даже хотел оставить этот пост по собственному желанию, но не успел — заявление так и осталось в его сейфе.

Следующим шагом должен быть арест, но дипломата почему-то не тронули и дали уехать на дачу. А вот там его ждал целый взвод сотрудников НКВД. Но и они Литвинова не тронули, а их начальник сказал, что ему приказано охранять Литвинова. Максим Максимович дозвонился до Берии и поинтересовался: что все это значит и зачем нужна эта комедия с охраной?

— Максим Максимович, дорогой, — хохотнул Берия. — Да вы себе цены не знаете! Отныне мы вас будем беречь и охранять.

Так Литвинов попал под домашний арест… И об отставке Литвинова и о его домашнем аресте стало известно всему миру. Газеты западных столиц забили тревогу! Выразили озабоченность и правительства этих стран. В Париже с трибуны парламента большое беспокойство Франции выразил Эдуард Эррио, тот самый Эррио, который в 1924 году установил дипломатические отношения с СССР, а в 1932-м подписал договор о ненападении.

Подводя итог своему выступлению, Эррио с горечью сказал:

— Ушел последний великий друг коллективной безопасности.

Дошел до Москвы и довольно серьезный голос из-за океана: президент Рузвельт с ковбойской прямотой дал понять, что Америка нуждается в Литвинове.

Пока изучались и сопоставлялись все эти голоса и мнения, наступил сентябрь 1939 года, а с ним и Вторая мировая война. Потом Советский Союз ввязался в финскую кампанию, а потом грянуло 22 июня 1941 года. Все это время Сталину было не до Литвинова. Но когда немцы подошли к Москве, а второго фронта все не было и все понимали, что в огромной степени его открытие зависит от позиции США, вспомнили о словах Рузвельта, касающихся Литвинова. Молотову было велено немедленно связаться с Литвиновым.