Это был сигнал к взрыву ранее сдерживаемых эмоций. В течение нескольких секунд толпа зрителей продолжала сидеть в ошеломленном молчании. Затем одна из молоденьких девушек-рабочих воскликнула со вздохом облегчения:

– Ах! Я думала, что это правда были цветы!

Затем последовал продолжительный взрыв восторженных аплодисментов, сопровождаемых ураганом безумных криков.

Я вспомнил об этом эпизоде вчера, когда держал путь через лес Лумисуо к линии фронта в сопровождении группы финских офицеров и солдат. Мы шли примерно в течение часа, когда вдруг внезапно шедшие впереди лыжники остановились и начали прислушиваться, и все остальные тоже остановились и тоже начали слушать и внимательно смотреть себе под ноги.

Постепенно лес вокруг нас оживал. Теперь он был наполнен незнакомыми звуками, таинственными и особенными. Казалось, что деревья вокруг нас пришли в движение и вдруг двинулись куда-то по снегу на цыпочках. Повсюду вокруг можно было различить шелест, скрип, слабое посвистывание, похоже на звуки дыхания, как будто не одна, а целая сотня, нет, тысяча веток начали ломаться с тем резким, едва слышным треском, то тут, то там, в глубине леса. Это были те же таинственные звуки, которые издавала бы толпа людей, если бы она решила в молчании двинуться через лес. Мы стояли не двигаясь, стараясь сдержать дыхание. И вдруг впереди, справа от нас, среди деревьев появился разведывательный дозор финских лыжников. Они осторожно скользили по снегу, и их белые накидки то пропадали, то снова появлялись среди елей, похожие на прозрачные тени. И я со вздохом облегчения воскликнул:

– Ну вот! А я подумал, что деревья и правда могут ходить! – и тут же все начали смеяться.

Этот вздох облегчения и взрыв смеха разрядил муки моего ума. Ведь в молчании леса слышалась тысяча голосов, и неподвижность деревьев оказалась иллюзией, – это и в самом деле хитрое переплетение паутины движений, состоящих из тысяч отдельных жестов. Лес – это живое существо, огромный, крадущийся в засаде дикий зверь. И умственное напряжение, которым переполняется непосвященный, является на самом деле результатом перехода от воображаемого к реальности, от этих «верований» и «ощущений», что деревья в самом деле ходят, что у них есть рот, глаза, руки, что они способны кричать на тебя, наблюдать за тобой, схватить тебя.

Вскоре мы прибыли в небольшой лагерь. На краю тропы стояли две палатки, прямо у могил русских солдат из дозора в составе 20 человек, которые днем ранее просочились через позиции финских войск и встретили здесь свою смерть. Это были простые могилы, свежевырытые, и каждая из них была увенчана деревянным колышком, вкопанным в снег. На каждом колышке висела шапка-ушанка. На столбиках были нацарапаны имена павших, а рядом – имена финских солдат, убивших их.

Внутри палатки сидела группа полураздетых солдат, которые собрались у одного из грубых очагов, которые есть во всех этих палатках, шалашах и домиках финских солдат. Палатка была полна дыма, ясного голубого дыма, смешанного с приятным духом березовых дров; воздух внутри был теплым. При нашем появлении солдаты негромко приветствовали нас по-фински: «Добрый день», – и смотрели на нас внимательно, не говоря больше ни слова. (В лесу никто не разговаривает. В разговорах нет необходимости. В лесу солдаты становятся камнями, кустарником, деревьями, животными, – только не людьми.) Они смотрели на нас внимательно, пристально разглядывали мою форму, мою офицерскую альпийскую шапку. Но они все равно ничего не говорили; они напоминали молчаливые статуи из гранита или дерева. Солдаты только что сменились из караула и теперь стояли полураздетыми около печи, стараясь обсушиться. Они выглядели уставшими. Их брюки, кители, белые накидки и капюшоны висели на веревке, натянутой через палатку. Они молча передавали из рук в руки пачку сигарет, которую я предложил одному из них. Когда я стал, чтобы пойти дальше, мне снова сказали «добрый день», и это было все. Они так и остались стоять, сгрудившись вокруг печи с сигаретами. Я видел, как в полумраке горели их маленькие серые глаза.

Сопровождавшие меня офицеры рассказали, что советские разведдозоры просочились в лес за линию фронта. Мы молча двинулись дальше по узкой тропинке и шли медленно, очень медленно, стараясь не издать ни звука, смотреть в оба. То здесь, то там время от времени, нарушая тишину, раздавались звуки ружейной стрельбы и пулеметные очереди, которые эхо разносило дальше, в глубину леса. Теперь иногда над нашими головами раздавался свист шальной пули, время от времени на землю падала сломанная ветка. Во время этих промежутков тишины мы слышали вокруг себя мириады тихих трескающих звуков, как будто какие-то исполинские змеи ползли по траве. Для невооруженного взгляда лес казался пустынным, и причудливый узор теней на ковре снега представлялся нетронутым.

Вдруг из белизны зарослей берез, выросших впереди у тропинки, по которой мы шли, вынырнул, подобно вспышке молнии, финский лыжник. Его пистолет-пулемет, один из прекрасных финских автоматических пистолетов-пулеметов[90], висел у него на плече с взведенным затвором. Слева от нас устремились куда-то вдаль группы молчаливых лыжников, похожих на белые тени. Я ясно мог различить их в туманной дымке леса, которая с каждой минутой становилась все более плотной. Мрачный свет проникал через верхние ветки елей, сосен и берез. Повторяла свой рефрен кукушка, настойчиво, монотонно и отчетливо. Это зона, в которой происходят столкновения между разведдозорами. Можно сказать, что это полоса земли что-то вроде буфера между линией фронта и финскими группами подавления, которые скрываются в различных участках леса. Вдруг неподалеку послышался гортанный вопль, донесшийся откуда-то далеко впереди нас. Этот сиплый звук напоминал крик птицы, подзывающей свою пару. Я поднял глаза и увидел впереди возвышающуюся высоко над верхушками деревьев деревянную башню в виде трапеции примерно пятнадцати метров высотой, довольно хрупкую, на мой взгляд, конструкцию из перекрещивающихся бревен, постепенно сужающуюся кверху и заканчивающуюся маленькой открытой платформой, увенчанной островерхой крышей. К вершине платформы вел ряд расположенных уступом ступенек. Я смотрел на одну из тех сторожевых вышек, которые русские построили в разных местах в лесах за линией фронта[91]. Теперь она находится в руках финнов. С вершины вышки финский часовой осматривает лесные просторы вокруг, следит взглядом за извилистым маршрутом финских лыжных дозоров. Выискивает засады, устраиваемые русскими разведгруппами, готовый в любой момент подать знак тревоги по телефону или отправив в воздух красную ракету. Гортанный звук, который мы слышали, является сигналом для нас о том, что путь свободен. Я описал его как призыв птицы к своей паре. Иногда в лесу бывает нужно замаскировать голос. Иногда здесь крики животных, треск веток, резкий хлопок ломающейся палки являются всего лишь замаскированными голосами людей.

Вот мы выходим к линии фронта. Она представляет собой длинную зигзагообразную траншею, вырытую в твердой замерзшей земле, глубокую траншею, устланную снизу гладкими, ровными сверкающими ветками, некоторые из которых того оранжевого цвета, характерного для сосны, остальные – желтые, цвет, отличающий ветви березы. То здесь, то там мы минуем расширения в стенке траншеи – вход в землянку, убежище или пулеметную позицию, позицию противотанкового орудия или минометного расчета. Повсюду поддерживается образцовый порядок – все чистое, гладкое и ровное, тщательно отполированное; во всем чувствуется тот скрупулезный уход, что является свидетельством не только финской дисциплины, основанной в первую очередь на любви к порядку, но и на флегматичном и пунктуальном характере финского народа. Я бы даже назвал его лютеранским характером. В нем – любовь к простоте и ясности, уважение основных принципов. (Но, сказав это, я вынужден признаться, что лично мне финский порядок кажется несколько утомительным и однообразным, даже несколько аскетичным.)