не успел дойти до Гостиного двора, а она уже неслась обратно. Как она узнала меня в сумерках, не знаю, но сразу сбавила ход и окликнула:

— Садитесь, товарищ капитан, подвезу куда надо!

— Спасибо, мне недалеко.

— Так ведь обстрел начался.

Сегодня, зная, что у нас праздник, немцы обстреливали город «не по расписанию». В будние дни обстрел начинался почти в одно и то же время, с чисто немецкой методичностью, и чаще всего с пристрелки. Даже видны были иногда облачка первых разрывов, вслед за которыми в воздухе начинали свистеть снаряды. Ночью стреляли реже.

— Слышите, бьют по Васильевскому! — крикнула Маша и, включив газ, понеслась на бешеной скорости.

На Первой линии Васильевского острова еще недавно жили моя мать с сестрами. Они переехали туда со Съезжинской к сослуживице моей сестры и провели там блокадную зиму.

«Как хорошо, что я успел их эвакуировать», — подумал я, хотя на Васильевском острове и прежде, когда они жили там, снаряды рвались чаще, чем в других районах, особенно на Стрелке и Первой линии.

Я редко ходил на Васильевский остров через центр. У меня был свой, знакомый еще с моей ранней юности маршрут: через Литейный мост и по бывшему Ломанскому переулку, мимо Выборгского дворца культуры. Летом 1925 года я здесь работал сначала каменщиком, потом подручным слесаря-отопленца.

Всякий раз, когда я шел к родным с черным сухарем и несколькими кусочками сахара из своего военного пайка, память неизменно возвращала меня к той давней поре.

— Мне было только шестнадцать лет, но я уже поднимался по крутым лесам на четвертый этаж (к моменту моего поступления на стройку здание Дворца культуры выросло на три этажа) с полной рогулькой кирпичей за спиной.

За смену надо было принести не меньше десяти таких рогулек, и это было нелегко. Однажды к концу смены, шатаясь от усталости, я оступился, потерял равновесие и грохнулся на леса, рассыпав кирпичи. Подбежал старик каменщик Андрей Силыч, помог мне встать и усадил у стены.

Добравшись домой — я снимал темный угол в доме двадцать пять по Четвертой линии Васильевского острова, — почувствовал страшную боль в груди. Назавтра хозяйка вызвала врача, и я целую неделю провалялся на жесткой горбатой коечке, устланной полосатым рядном, купленным на барахолке у какой-то пьяной старухи. Ни одеяла, ни простыни, ни подушки у меня тогда еще не было.

Когда через неделю я вернулся на стройку, меня уже не допустили к прежней работе. Но мне не хотелось покидать Андрея Силыча, и я направился в комитет комсомола с жалобой.

— Решением бюро ты переводишься в подручные пароотопленца, — сказал секретарь. — Так что бери обратно свое заявление и приступай к делу.

— Но я ничего не смыслю в этом деле, — пробовал я возразить.

— Чудак человек, — с напускной строгостью сказал секретарь. Он был всего на год старше меня, но держался начальственно. — Чудак человек, велика ли наука гнуть на горне трубы и завинчивать шведским ключом крестовины. — И посмотрел на меня чуть ли не с презрением. — Комитет комсомола вырвал для тебя такое место, а ты еще пришел мне крутить баки. Скажи спасибо и приступай к делу. Думаешь, легко было уговорить мастера взять тебя, несовершеннолетнего, на неполную смену сразу в подручные? А ему, видите ли, жаль уходить от Андрея Силыча. Сколько ты у него зарабатываешь в месяц?

— Шестнадцать рублей.

— А тут будешь иметь самое малое четвертной, понял?

Я прикинул: «На девять-десять рублей больше. Это же сумма!» И согласился.

Хотя приходилось не только гнуть трубы на горне и завинчивать крестовины, но и таскать сразу по две-три трубы на верхотуру, все же это было легче, чем кирпичи.

И еще вспоминал я, когда проходил блокадной зимой по Ломанскому переулку: пышки! Да, да, розовые, хрустящие, жареные в подсолнечном масле пышки.

Это нынче, в век техники, их тут же при вас пекут автоматы. В то время пышки, правда размером поменьше нынешних, разносили в специальных фанерных ящиках бородатые мужики. Но купить пышки просто за деньги нельзя было — их нужно было выиграть. Ставили на деревянную колодочку в виде матрешки серебряную или медную монету, потом сбивали колодку специальным прутиком, и если монета падала на орла — твои пышки, если на решку — проиграл денежку.

Когда везло, мы объедались пышками — копейка пара — и в тот день не ходили в столовую.

Был среди пышечников, приходивших на стройку, один бритоголовый, полный, с деревянной ногой. Он нам особенно нравился. Даже когда мы ему проигрывали до последней копейки, он не отпускал нас так, а давал парочку пышек бесплатно.

Теперь все это походило на какой-то счастливый сон, и вспоминать его было мучительно, потому что, стоило мне свернуть с Лесного проспекта на Ломанский, я не только совершенно явственно ощущал во рту вкус жареных в масле пышек, но и вся улица, казалось, пропахла ими. Помимо воли я запускал руку в карман шинели, где лежала мелочь, и прикидывал в уме, хватит ли ее поставить на кон, если вдруг из-за угла простучит своей деревянной ногой толстяк пышечник с фанерным ящиком через плечо.

И вместо пышечника, помню, из соседней улицы навстречу мне вышла девочка-подросток. Впрягшись в короткие детские саночки и уже совершенно выбившись из сил, она везла на кладбище свою маму. Один полозок наехал на асфальт, и девочка никак не могла сдвинуть с места саночки.

Она обратилась ко мне:

— Дяденька офицер, помогите...

И когда я помог ей сдвинуть с панели саночки и вывел их на дорогу, где слежался снег, девочка посмотрела на меня большими, печальными глазами и прежним слабым голосом сказала:

— Спасибо вам, дяденька офицер. — И добавила: — Мой папа тоже на фронте...

И сон мой как рукой сняло. Я вернулся в явь, в реальность, и даже почувствовал себя неловко, что оказался бессильным остановить и прогнать воспоминания.

«Что-то сегодня долго длится дорога, — подумал я. — А впереди еще Сампсониевский мост, потом чуть ли не вся Петроградская сторона до самого Тучкова...»

В прошлый раз, когда я был у родных, сестры пожаловались: кончился у них столярный клей и не из чего варить студень. Вот уже несколько дней они варят