Клава благополучно доехала с живодером до самого Грозного. А там спросила у явно русской бабы на базаре, торговавшей семечками, как найти московское представительство.

Баба не знала, сказала, что ей «Москва без разницы, потому что защиты от её никакой», но все-таки переадресовала к какому-то мужику. Мужик проводил за сто рублей.

Из представительства её проводили в аэропорт и отправили в Москву.

Клава не знала, что как раз в этот же день умер Виталик от сепсиса. А отрезанный его палец ещё шел в Ярославль заказной бандеролью.

И ещё она не знала доподлинно, что мыкалась по Чечне не зря: вывезла-таки домой на родину наследственность Виталика!

Не знала доподлинно, но надеялась. А пока добиралась до Ярославля, наступил и прошел её очередной срок – и она убедилась, что чаяния её оправдались. Услышал Господь её молитвы.

Родители Виталика встретили Клаву плохо. И письмо Виталика их не растрогало.

Оба они сильно запили после похищения сына. И на тетю Олю это подействовало сильнее, чем на дядю Колю.

– Вот бы надо его спасать, а не таскаться за ним подстилкой! Дала бы какому тамошнему начальнику, он бы Виталика и отпустил! А с тебя бы не убыло!

Конечно, в трезвом виде тетя Оля никогда бы такого не сказала. Хотя грубой-то она была всегда, ещё раньше, поэтому, думая о свадьбе, Клава твердо решила, что будет жить отдельно от стариков Виталика.

– А что письмов принесла, это мы не знаем. Письмов можно много всяких написать, а соседям таких письмов на роток не набросишь.

Клава повернулась спиной к тете Оле и уехала в Петербург. Если она чему научилась в Чечне, то – решительности.

* * *

Должно ли Господствующее Божество признать какую-то Собственную ошибку, допущенную Им при сотворении живой природы – ошибку, которая и привела к развитию неожиданных для Него человеческих пороков. Неприятно признавать собственный промах, но выхода нет: либо Оно сознательно вывело злобное и порочное существо, захватившее Землю, либо Оно в чем-то ошиблось. Сознательным извергом Оно не было и не будет – значит, получился производственный брак.

Конечно, человек развивал свой разум самостоятельно – Господствующее Божество не вмешивалось и наблюдало, чем это кончится, поскольку вмешаться было бы так же неинтересно, как смотреть матч и одновременно без всяких усилий со Своей стороны вкатывать мяч за мячом в одни ворота. В самостоятельности-то и причина столь уродливого развития. Но когда-то в самом начале, когда только зарождалась самая жизнь – должно было Божество задать здоровое направление развития!

Такое здоровое, которое не мог бы исказить уже никакой дальнейший человеческий произвол! А Оно, значит, задать направление не смогло? Или – не захотело?

Да, Оно не захотело задавать одно-единственное неизбежное направление. Оно пожелало посмотреть, куда заведет независимый разум, зародившийся в суетливой жадной обезьяне, пожелало измерить границы совести существа, называющего себя разумным, верящего в собственную бессмертную душу. Вот Оно и смотрит до сих пор, что же из всего этого получается.

Но нет, это отговорка способна утешить разве что слишком усердных поклонников своего Бога Земле, которые изобрели даже отдельную науку оправдания Бога – теодицею. Потому что жадную суетливую обезьяну сотворило Оно – и значит, должно было ясно представлять Себе, что из всего этого выйдет.

* * *

Онисимов нашёл для Учителя и для себя самого тоже хорошую квартиру на Моховой. Пока – в аренду. Квартиру, соответствующую новому положению Дионисия Златого и всего Храма Божественных Супругов. То есть, положению соответствовал бы и дворец в центре Петербурга, но дворец, надо надеяться, в будущем. Но и квартира хороша после трущобы на Советской.

Дионисий прошелся по просторным комнатам, взглянул вверх на лепку, украшающую потолки, погладил белый мрамор камина.

– А он работает? Горит?

– Я и не спросил, – признался Онисимов. – Попробуем.

– Давай, Оркестр, дров достань. Люблю, когда горит.

Послали вниз маленького Мишу, тот принес деревянный ящик, которым и растопили камин. Дым пошёл вверх, в трубу, живое пламя весело заплясало по доскам.

Хорошо. Снег за окнами, а в светлых просторных комнатах тепло, пылает камин. И это всё – Его. Впрочем, Он принимал новую квартиру как приятное, но должное улучшение жизни. Небесные Родители пошлют возлюбленному Сыну и что-нибудь получше.

Пламенных последователей сюда не пускали, паломничать приглашали в ДК, где лежала в гробу нетленная Зоя, а Дионисий ездил туда каждый день как на работу. Да не «как», а в прямом смысле – на работу. Ездил в белом «Ауди», принадлежащем Пустынцеву, который сам пересел ради такого случая на более скромный «ситроен». Шофер и пара охранников не только действительно обеспечивали безопасность, но и составляли свиту, которая играла величие Сына Божия. Пятнистые стандартные комбинезоны с них содрали и переодели в синюю униформу ХБС, так что явления Дионисия народу теперь совершались с должной помпой.

В качестве Сына Небесной Четы Он бы хотел, чтобы раздавался у него в голове руководящий Голос, который прямо сообщал бы важные новости и направлял бы, что и как делать. Но руководящий Голос не раздавался, и Дионисию приходилось поступать по наитию. Надо было понимать, что Голос раздавался во времена Его отключений, которые прежде уничижительно называли припадками, но которые суть моменты прямой связи с Родителями Небесными. И ни одно слово, сказанное на Земле ранее – неважно когда и кем – не имеет никакого значения для Него. Последний Завет, провозглашаемый Им, отменяет всё завещанное пророками прежде.

И ещё одно нечаянное, но приятное освобождение испытал Дионисий: освобождение от чисто интеллигентского поклонения художественным авторитетам. Как мальчик, воспитанный в культурной семье, он с детства научен был поклоняться Пушкину, когда его родители ещё не пришли к Богу. Но и придя к Богу, они не перестали поклоняться Пушкину и остальным классикам – почившим и живущим. Родители чтили в разное время истово и бескорыстно то Окуджаву, то Солженицына, то Венедикта Ерофеева, а также Хэмингуэя, Маркеса и Пикассо. А Денис уже сам узнал в школе, что велики и непогрешимы древние Битлы, а ныне полагается поклоняться ну хоть Майклу Джексону, хоть многим другим современным и в особенности музыкальным богам.

Так что с детства в Денисе всегда существовало пусть подспудное, но неотвязное сознание, что существует племя гениев, к которому он, увы, не принадлежит, и которому полагается пожизненно поклоняться.

И вот – нечаянная свобода. Нет больше над Дионисием никакого Пушкина, никакого Майкла Джексона – не существует гениев превыше Него Самого. Надо было освободиться, чтобы понять, что этот вечный гнет давил непрерывно, изматывая как несильная, но неотступная зубная боль. Впрочем, в такой свободе живет всегда нормальный некультурный человек, для которого Пушкин не выше хорошего повара, просто Денис раньше этого не подозревал. А Дионисий – понял и оценил.