По мнению исследователя, после 1825 года в своеобразной роли Демона, то есть в роли отверженного «класса», социально изолированного и лишенного прежнего господствующего положения, оказалась поместная аристократия. В среде этих «отверженных» выделились разные течения, которые по-своему приноравливались к новой ситуации. Совершенно особую группу среди них составляли, однако, те, кто не хотел встраиваться в жизнь николаевской России и мечтал о восстановлении свободы и безмятежного блаженства прошлых дней. Они сочувствовали судьбе декабристов и отчасти разделяли их критику в адрес самодержавия, но не желали никаких революционных потрясений. Они мечтали, подобно Чаадаеву, влиять на царя и всячески препятствовать засилью бюрократии и людей, одержимых новыми экономическими идеями — от разночинцев до провозвестников капитализма. Но их время стремительно уходило. «Отчаяние — не забитого человека, а гордое отчаяние не отказавшегося от себя, от своего прошлого положения и строя чувствований аристократа — вот основная форма отношения Демона к миру, его основное социально-психологическое отношение. В напряженности переживаний сказалась сила сопротивления уходящего класса и близость кризиса… Положение старой родовитой аристократии в 30-е годы, лишенной своей общественной значимости, озлобленной на существующий порядок вещей и на весь мир, отталкивающейся от земной действительности. Стремящейся восстановить себя хотя бы в мечте, напряженной в своих субъективных исканиях, величественной и таинственной в собственном представлении, — все это требовало для своего литературного отображения образа-носителя этих гиперболизированных черт больного сознания» (У. Р. Фохт).

В число такого рода людей входил и Лермонтов, «печальный Демон» России. Еще в юношеском стихе предсказавший судьбу русской монархии («Настанет год, России черный год»), вставший на защиту Пушкина и горевший любовью к Родине, храбро воевавший на Кавказе, он, похоже, даже в принципе не видел себя годным в будущем «Отечества пользы для». Не отсюда ли многовековая, демоническая тоска в его стихах? Молодой, полный сил человек, тяготящийся жизнью, светом!.. Про таких людей прекрасно сказала Маргарет Митчелл, автор романа «Унесенные ветром», — «орнаментальная натура»…

Гоголь — самый загадочный русский писатель. В нем «все кидается в глаза» (В. В. Розанов), и эти впечатления так ярки и необычны, что остается только дивиться и множить вопросы, вникая все глубже и глубже в новый и невиданный доселе мир, созданный воображением этого кудесника слова. «Нет в литературе нашей более неисповедимого лица, и сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете до его дна; и даже по мере заглядывания — все менее и менее будете способны ориентироваться, потеряете начала и концы, входы и выходы, заблудитесь, измучаетесь и вернетесь, не дав себе даже приблизительно ясного отчета о виденном. Гоголь очень таинствен; это — клубок, от которого никто не держал в руках выходящей нити».

В. В. Розанов пугающе увлекается, последняя его фраза вообще неудачна и больше характеризует его личные трудности, но в целом он прав: творчество Гоголя — это неизъяснимая тайна, и любая попытка проникнуть в нее — лишь один из путей приблизиться к пониманию гения и его дара необычного видения нашей реальности.

Гоголь создал новый литературный стиль, который назвали «натуральным». Да, он творец совершенно необыкновенных фантазий, как-то «Вий» или «Страшная месть», но и в этих произведениях «чуешь какую-то истину, хотя их фабула переступает границы всякой возможности» (В. В. Розанов). Писатель заглянул в бездны потустороннего мира, художественно высветил «чудовищ», гнетущих человека изнутри и увлекающих человека в мир вечного покоя. Никто до него с такой глубиной и последовательностью не изучал смертные тени, прилепляющиеся к человеку, ведущие его по жизни и определяющие его бытие. Гоголя по праву можно назвать академиком демонологии. Он задал традицию, направление движения русской литературы. Чего стоят только названия — «Мертвые души» или «Записки сумасшедшего»? В них уже заложена «программа» для будущих писательских прозрений, отраженных в «Записках из подполья», «Записках из мертвого дома», «Записках покойника», «Бесах», «Дневнике Сатаны», «Дьяволиаде» и т. д. Чертовщина — неотвязчивая тема гоголевских сочинений. Гоголь писал: «Уже с давних пор я только хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом». Ему очень хотелось побороть Черта в самом себе и собственном народе, но он не мог также обойти правду жизни и непреложные законы человеческого бытия в этом мире. Поэтому-то темные силы в его произведениях раз за разом демонстрируют свое могущество и власть над людьми.

Колдовские «Вечера» и свет «Миргорода»

Самая первая повесть «Вечеров» — «Сорочинская ярмарка» — начинается с восторженного описания дня: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!»

«Вечера на хуторе близ Диканьки» вышли в двух книжках: первая часть в сентябре 1831 года, вторая — в марте 1832 года. Следующее сочинение Гоголя — сборник «Миргород» вышел только через три года, в начале 1835-го, и в его полном названии присутствует очень любопытная приписка — «Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки». Она указывает на существование какого-то внутреннего единства этих, разнесенных по времени произведений писателя. Гоголь предлагает читателю задуматься о том стратегическом плане, который питал его фантазию, расширить пределы своего зрения и увидеть то скрытое и туманное, что скрепляет различные повести этих сборников. Что мешало Гоголю считать эти сборники независимыми произведениями? Тут, безусловно, присутствует некая загадка, писательская тайна. Своим пояснением к основному названию писатель отмечал существование какого-то недочета в первом сборнике, который если и не устранялся полностью, то, по крайней мере, существенно затушевывался повестями «Миргорода».

Хорошо известно также, что Гоголь довольно критически отзывался о «Вечерах». В конце жизни он даже намеревался вовсе исключить их из собрания своих сочинений, находя в нем «много незрелого». Такая позиция была совершенно непонятна его современникам, которые с восторгом приняли «Вечера». Анализируя факт недовольства писателя своей первой книгой, видный российский психиатр Владимир Федорович Чиж (1855–1922) усматривал в этом даже проявление душевной болезни и глубокого психического расстройства гения, не способного оценить истинный уровень своего творческого взлета. Такого рода выводы, в избытке присутствующие в литературоведческих исследованиях, отражают явление гоголефобии, когда все непонятное, с обывательской точки зрения, в творчестве гения приписывают проявлениям его болезни. А между тем у нас есть совершенно ясное указание на недовольство Гоголя «Вечерами» еще в момент его работы над «Миргородом». Это недовольство выражено в полном названии второго сборника и абсолютно не связано с болезнью, развившейся позднее.

Чтобы приблизиться к пониманию Гоголя в данном конкретном случае, приведем одно из его высказываний, касающееся работы над «Мертвыми душами»: «Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся. Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ» в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до чтения), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души» («Выбранные места из переписки с друзьями»). Нам могут возразить, что «Вечера» не создают тягостного впечатления. Тот же А. С. Пушкин писал А. Ф. Воейкову в конце августа 1831 г.: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденнная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель зашел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики стали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор (распорядитель работ в типографии. — А. А.) объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу». Неважно, что Пушкин передает здесь эпизод, поведанный ему самим Гоголем. Главное, что поэт признает книгу веселой (за исключением, разумеется, «Вечера накануне Ивана Купала» и «Страшной мести»). Но не обнаруживается ли в ней «пугающее отсутствие света »?..