– Заводной, однако, – Гвидон перешел чуть не на отеческий тон. – Смотри меж двух не останься, держи фасон. Загнешься без фарта, что я бабке твоей скажу в Питере?

– Э… Постараюсь, – промямлил я, пытаясь подобрать правильные слова.

Но авторитет уже завершил представление:

– Долго ты, как веревку проглотил! – он недовольно поморщился, поднялся, натягивая штаны, и без политесов раскланялся: – Пойду, похряпаю.[189] Бывай!

Вот как хочешь, так и понимай. Хотя определенная логика присутствует – спокойно пошептаться в лагере тупо негде, сдадут мгновенно и с потрохами. Так же выходит – матерый уголовник при всех бодро развел пошедшего в гору лоха на керосинчик, чуть польстил, припугнул, на деле же недвусмысленно обозначил интерес в стиле: «это моя корова, сам доить буду». С одной стороны для здоровья полезно, теперь арестант, потерявший теплое, наверняка дорогое место, побоится ко мне сунуться. Да и чужая шпана обойдет стороной. Только надо признать: до ужаса противно чувствовать себя парнокопытным…

Но зачем он бабку в Питере приплел? Намек на будущее сотрудничество? Эдакая рисовка перед соратничками, типа «выдумал, а этот дурак и поверил»? Пустил любопытных на ложный путь? Или просто объяснил покровительство в прошлом? Стоит ли по этому поводу ломать голову? Разумеется, нет! При таком источнике ништяков как электростанция, подготовиться к побегу сущий пустяк. Пусть катятся к чертовой матери фанатики-чекисты в обнимку с социально близкими рэкетирами-уголовниками. С хорошей едой, здоровый, не изломанный тяжелой работой… да я, шутя, уйду и от тех, и от других!

Но стоп! В лагере нельзя даже думать о побеге!

Вдруг кто-нибудь прочитает мысли?

Хельсинки, лето 1928 года (24 месяца до р.н.м.)

– Could I have the final straw? – с раздутой вежливостью поинтересовался я.

– Биереги твоего вирблюда, – засмеялся коренастый грузчик-швед,[190] подталкивая мне на спину последний мешок.

Нашелся же юморист на мою голову… Но грех жаловаться всерьез, лингвистическое разнообразие среди рабочих в порту Хельсинки очень удобно, а уж в «Артели русских грузчиков»[191] тем более. Пусть от славы тружеников-интеллигентов через шесть лет после основания осталось лишь название; тут порой плохонько, но говорят на трех-четырех языках. Пользуясь такой возможностью, кроме естественного русского я старался придерживаться одного лишь английского, уверяя всех о своей мечте перебраться в Штаты. Знание же немецкого и французского на всякий случай скрывал.

Хорошо и другое: контейнеры пока не изобрели, поэтому заказов нам хватает с лихвой. И платят, в общем-то, неплохо, три финских марки в час, что составляет при пересчете через золото пятнадцать французских франков или американский доллар с центами.[192] Таскать мешки, ящики и бочки можно сколько угодно долго, поэтому привычные лагерные двенадцать-тринадцать часов работы в удачный день дают более тридцатки на руки. Не великое состояние, но, в принципе, такой уровень, хотя и без излишеств, позволяет жить не только одинокому парню, но и молодой семье.

Сытный обед с большой кружкой сверхлегкого пива стоит три марки, не новый рабочий комбинезон для грузчиков, то есть со специальным плотным капюшоном, обошелся в пять монет, ношенные, но добротные высокие ботинки темно-рыжей кожи с антитравматическими стальными оковками носков – десять. Отдельной строкой идут у меня затраты на роскошь, то есть миниатюрную меблированную комнату с уборкой, завтраками и сменой постельного белья, все за пять марок в сутки. Безусловное мотовство, но после полутора лет жизни на нарах из необработанного горбыля я физически не смог отказать себе в подобном удовольствии.

Да и сказать по чести, торопиться особо некуда, за полгода я смогу отложить три сотни баксов на лоера-кровопийцу в любом случае, ничего более мне от чистой, богатой, но совершенно чужой Суоми-красавицы не надо. Тем более, наши чувства взаимны – получить в скандинавских странах нормальный вид на жительство и, соответственно, квалифицированную работу специалиста, не проще чем в Швейцарии 21-го века.[193]

Меж тем долгий путь из трюма заштатного мотопарусного корыта до развозного грузовичка успешно завершился.

– Mission accomplished! – браво отчитался я принимающей стороне, сваливая ношу с плеч в кузов.

И с чувством выполненного долга направился за получкой в соседний пакгауз.

Разбитная молодка с хитрой должностью, трактуемой в переводе примерно как «представитель заказчика», приметила меня как обычно издалека и не поленилась сменить родной шведский на не менее родной английский.

– Oh! Our high achiever, – громко разнеслось по переулку ее контральто под смех успевших освободиться раньше бойцов бригады. – Come take your wage that I promised you.

– It's more so than ever I wanted! – принял я несколько смятых зеленых купюр «с елочкой» и жмень медных монеток, часть из которых попала в оборот еще до революции.[194]

– Пойдем по бабам! – немедленно влез из-за плеча знакомый голос. – Я знаю верное место!

Это уже наш брат-эмигрант старается, бывший интеллигентный человек, да еще вроде как из офицеров. За десяток лет мог бы пристроиться куда лучше, если бы каждую неделю с тоски по «родным березкам» не напивался контрабандной[195] водкой до пушистых слоников и розовых белочек.

– Tomorrow most likely, – автоматически отшутился я и, повернувшись, продолжил «не для всех»: – Прости приятель, но, честное слово, мне с тобой хватило и одного раза!