– Да, но что ты об этом думала?

– Если честно, мама всегда очень хорошо о тебе отзывалась, но история ваших отношений всегда выглядела как какая-то непонятная сказка. Как урок, который я должна была извлечь из ваших отношений. Она тебя не винила, даже до того, как узнала всю правду, так что я ничего особенного не думала – просто что у тебя офигенная карьера, а дети – это не твое.

Я смотрел в окно через ее голову.

– Я хотел детей…

– Мама не знала этого, так что ты не должен ее винить. Она всегда говорила мне, как хотела, чтобы у нее была я. Она говорила, что, когда люди сходятся вместе, и, ну… занимаются этим, – она слегка покраснела, – то они должны всегда быть согласны насчет детей и будущего, и всякого такого. Я думаю, она считала, что ты все знал из ее писем и просто не хотел быть отцом.

– Это не так.

– Я имею в виду, она никогда тебя не обвиняла. Я точно это знаю, потому что часть меня сделана из тебя, и, если бы она обвиняла тебя, она обвиняла бы и меня тоже.

Я испытал сразу все чувства, которые только можно, включая любовь. Я любил этого ребенка, который, сидя напротив меня, защищал меня и свою мать в равной степени, с такой верностью и пониманием.

– Ты очень умная, – сказал я, чувствуя, как сжимается горло. – Ты очень похожа в этом на свою маму. Очень умная и проницательная. – Я собрался: – А каким было твое детство?

– Очень хорошим. В смысле, папа очень любил меня, и мама всегда делала для меня все, что можно. У меня все было. – Она отпила кофе.

– Как твоя фамилия?

– Портер.

– Ну да, конечно, – я ощутил комок в горле.

– Так всем было проще. Но ты записан в моем свидетельстве о рождении.

– Правда?

– Угу. Папа раз пять пытался меня удочерить. Вот почему, когда он уже умирал, мама так старалась тебя разыскать – ты должен был дать согласие и отказаться от отцовских прав, чтобы он мог официально удочерить меня. Мне-то это не важно, он и так всегда был мой папа. Этот листок бумаги значил для него гораздо больше, чем для меня.

– Эш, мне так жаль, что я ничего не знал. Не могу передать тебе, как я обо всем этом жалею.

Ее глаза слегка затуманились, но она собралась с духом. Я сам чувствовал, что вот-вот не выдержу. Мои чувства просто разрывались по поводу всего, включая Дэна. Он уже умер, так что я не мог убить его, но где-то внутри, за своим шоком, я начинал осознавать, что должен быть ему благодарен. В конце концов, это он вырастил мою дочь такой, что я могу восхищаться ею с первого же мига.

Эш откусила кекс, улыбнулась и, жуя, стала смотреть в окно. Казалось, я вижу перед собой Грейс из давних времен, но у нее были мои глаза и моя же, едва заметная, ямка на подбородке.

– А у тебя есть кривые пальцы на ногах?

– Вообще-то да. Мой второй палец кривой. Спасибо тебе за это. – Мы оба рассмеялись, но потом снова затихли.

– Каким он был?

– Кто?

– Твой отец.

Она так храбро посмотрела мне прямо в глаза, прямо как ее мать.

– Теперь мой отец – ты… Если хочешь, конечно.

Вот оно. Я заплакал. Я не всхлипывал, но по моим щекам катились слезы, а горло сжалось так, что мне казалось, я больше никогда не смогу дышать. Я протянул через стол руку, взял ее за руку и закрыл глаза. Я понял, что всегда хотел, чтобы Эш была в моей жизни. Мысль о том, что я пропустил ее детство, убивала меня.

– Да, я хочу, – прошептал я.

Она тоже заплакала. Мы плакали вместе, подчиняясь реальности, которую вынуждены были принять. Никто не в силах изменить прошлое и вернуть нам потерянное время, и нет таких слов, чтобы исправить это. Мы должны принять настоящее таким, как оно есть.

Мы встали, обнялись и долго стояли так. Я удивился, что она не показалась мне ни чужой, ни даже незнакомой.

Другие посетители кафе несколько раз взглянули на нас, но в целом всем было наплевать, и они продолжали свои разговоры, пока я обнимал мою плачущую дочь. Я так люблю эту нью-йоркскую манеру. Мне было жаль, что так получилось с детством Эш, и я все еще был страшно зол и на Грейс, и на Элизабет.

По пути домой Эш спросила:

– А как теперь будет у вас с мамой?

– Это очень сложная история, Эш. Я не знаю, что может произойти.

– Она любит тебя.

– Я знаю.

Когда мы подошли к дому, она вытащила из кармана телефон.

– Какой у тебя номер? Я пошлю сообщение, чтоб у тебя был мой тоже. Чтоб ты мог позвонить мне, если захочешь встретиться.

Я дал ей мой номер:

– Знаешь, я хочу не просто встречаться с тобой время от времени. Я хочу быть частью твоей жизни. Это может сперва показаться странным… Но я так хочу… Если ты не против.

Она усмехнулась и толкнула меня в плечо:

– Ладушки. Тогда увидимся… эмм… А как же мне тебя называть?

– Называй, как тебе нравится.

Она рассмеялась:

– Ладно, увидимся, Джордж.

Я покачал головой:

– Балда. – Я взъерошил ей волосы и тут заметил, что Грейс смотрит на нас из окна. Выглядела она ужасно, было видно, что плакала, не переставая. Она улыбнулась робкой, печальной улыбкой. Я отвернулся.

– Как насчет того, чтобы я пока называла тебя отец? Раз уж ты мой отец.

– Мне нормально. Хочешь завтра выйти позавтракать вместе? – Мне больше не хотелось с ней расставаться.

– Не могу, мы идем с подружкой по магазинам.

– Ладно, а послезавтра?

– Школа, а потом у меня шахматный клуб.

– Шахматный клуб? – я приподнял бровь.

– Ну да, цель моей жизни – выиграть у мамы в шахматы. Она сильна.

– Ну ладно, – я начал сомневаться, найдется ли в ее жизни местечко для меня.

– Ужин во вторник? – спросила она.

– Идет, – ответил я. – Надевай пижаму. Я знаю отличное место.

– Ты странный.

– Ты тоже.

– Круто.

Я пошел домой, надеясь, что, может, Грейс все-таки сможет перестать плакать.

Я совершенно искренне не знал, что собираюсь делать дальше, кроме того, чтобы попытаться познакомиться с Эш поближе за то время, что я еще буду в Нью-Йорке, и стать ей папой, даже не имея представления о том, что для этого нужно.

В понедельник я пошел в библиотеку и прочел все книги про родительство, какие сумел найти.

Вечером я написал Грейс.