Аня, пока Маша с Ромой были в Каннах, оставалась с Дашей — Рома сказал Маше об этом как о чем-то решенном и естественном: они дружат, Даша знает все, что нужно, на самом деле она Аню очень любит. А, клопик, ты же дружишь с тетей Дашей? — Дрэжу. — Вот видишь. В этот момент Маша поняла, что объяснять, почему она не хочет, чтобы ребенок оставался с Дашей, ей пришлось бы не только Роме, но и, что куда сложнее, самому ребенку, поэтому она, вместо того чтобы устроить скандал (это, как она потом поймет, была последняя возможность устроить скандал), просто в очередной раз попросила не называть Аню клопом. Они сидели в открытом кафе в Mitte, и Рома помогал Ане есть мороженое; кафе, в котором они сидели, называлось «Anna» — Роме показалось забавным сидеть в таком кафе.

После того как во время фестиваля появились и стали распространяться слухи о том, что у Региной не все в порядке с головой, — с одной стороны, понятно, что, получи ветку другая картина, о пресс-конференции говорили бы значительно меньше, если бы не забыли вообще, а с другой стороны, Машина выходка действительно смотрелась странно, даже в самых доброжелательных изданиях писали что-нибудь вроде пожелай Регина как-нибудь подтвердить расползающиеся по широкой общественности слухи, трудно было бы найти более эффективный способ, чем хлопнуть дверью посреди пресс-конференции, — с этого момента все, что бы о ней ни говорилось, говорилось уже в поле обсуждения, правда это или неправда, и понятно, что если сам такой вопрос возник, значит — скорее правда, чем нет. Именно этим объясняли отказ, которым Маша теперь отвечала на любые просьбы об интервью. Именно на это намекали вдумчивые аналитики, припоминая, что и как говорила Регина журналистам раньше. Именно такой вывод можно было при желании сделать из интервью, которые, ввиду Машиного молчания, раздавали теперь все, кто хоть немного имел с ней дело за последние десять лет. Оказалось, что это очень удобная сквозная тема для критической статьи, написанной с интонацией «теперь-то наконец все понятно», — а кому ж не хочется написать такую статью?

Отныне что бы Маша ни делала, все, при попадании в поле обсуждения, становилось похоже на действия сумасшедшей. Когда выяснилось, что для съемок следующей картины в Калабрии будет построена роскошная вилла (шикарный дворец — в одной из версий), заговорили о гигантомании, свойственной неуравновешенным натурам — кроме того, возникает вопрос, нет ли тут искажения действительности — правда ли, что гигантское поместье строится для съемок фильма, а не просто для режиссера, мать которой, как известно, находится в весьма печальном положении в России? Через две недели после возвращения из Канн, на берлинской премьере «Чумы», Маша опрокинула бокал с шампанским на голову бритому хмырю, который, сидя на диванчике к ней спиной, с увлечением высказывал своему маленькому кружку мнение не в плане осуждения, а просто это же медицинский факт, такие болезни всегда наследственные, причем чаще всего именно по женской линии, — слушатели с противоположного диванчика делали бритому намекающие знаки, но он, заглядевшись на свой ботинок, решил, что они просто так деликатно подзывают официанта с подносом, и в первый момент не понял даже, что произошло: Scheise, поаккуратней нельзя?! — он так и подумал, что это официант оступился. Кто-то успел заснять эту сцену на телефон, и ролик, выложенный в сети, за две недели получил без малого полмиллиона просмотров: с экранов это выглядело, как если бы люди сидели и спокойно беседовали, а тут вдруг ни с того ни с сего, — ясно, что так поступить могла только бешеная.

К середине августа — группа уже паковала чемоданы, готовясь к выезду в Италию, — у Маши обострилась язва настолько, что ничего не оставалось, кроме как пойти к врачу. После унизительной процедуры (лежа на боку, Маша думала о том, что, может быть, не вредно напомнить человеку о его онтогенетическом родстве с первочервем) ей прописали таблетки, и раз в неделю, до самого отлета, она выходила в аптеку за несколькими разноцветными упаковками. Статья, в которой юркая журналистка приблизительно пересказывала свой диалог с провизором аптеки (рыжая девушка, которая к вам приходит, покупает антидепрессанты? — а почему вы спрашиваете? — у вас есть в продаже психотропные препараты? — да, а что? — эта девушка за ними приходит? — извините, я не имею права…), появилась, когда Маша уже была в Тропее. Обнаружившая ее в сети помреж показала экран Петеру, и Петер запретил говорить о статье Маше: давай не будем, а то у нее опять живот заболит. Маша с Эриком в это время стояли чуть поодаль, и Эрик что-то, показывая на экспонометр, Маше тихо бубнил.

До самой пресс-конференции в «Kino Arsenal» Маша не общалась ни с одним журналистом (на саму эту пресс-конференцию она согласилась, не в последнюю очередь уступая доведенному ее отказами до белого каления продюсеру), однако дело тут не только в том, что ей противны были именно журналисты, — в действительности Маша вообще просто все меньше общалась. Раз в неделю в пятницу вечером она садилась на самолет в Ламеция-Терме и, приземлившись в Берлине, проводила выходные, общаясь только с Аней и больше ни с кем. В остальное время она работала и, пока работала, была собранна и энергична, как всегда. Даже в те моменты, когда работы не было, когда группа обедала, ждала солнца, отдыхала вечером в гостинице (пару раз Машу даже затащили на пляж), — у того, кто пытался вступить с ней в контакт, оставалось впечатление, будто он оторвал человека от работы. Мало сказать, что это была выстроенная стратегия, что Маша окружала себя мембраной, сквозь которую ничего не должно было проникать, кроме — как выстроить кадр, какие фильтры нужны, как и что нужно играть и тому подобных вещей, — если уж докапываться до неочевидного, то нужно сказать, что виновато отходившие от нее актеры, художники, костюмеры и прочие добродушные ребята (Мария, пойдемте с нами купаться! Мария, у нас тут отличная пицца, хотите? госпожа Регина, международный профсоюз алкоголиков приглашает вас на научную конференцию, посвященную рецепции свободного времени в контексте феномена трех бутылок кьянти, с докладами выступят… — как там еще хохмят актеры) были абсолютно правы: Маша действительно работала, во всяком случае, то, что внутри нее происходило, можно было вполне назвать внутренней работой — в ней, как в газовой центрифуге, изотоп за изотопом вырабатывалось чистое вещество одиночества; и хотя, пожалуй, формулируя результат этой работы, мы рискуем создать впечатление, будто Маша уже как-то концептуализировала свое чувство — чего не было, того не было, это чуть позже, — все же нужно рискнуть высказать то, что (бобер, выдыхай) мучило Машу, — что тот, кто пожелал бы остаться с миром один на один, должен был бы отказаться не только от семьи, не только от родины, но и от любви.

Последним, с кем Маша могла еще говорить ни о чем, был Петер. Понятно, почему именно он: Петер сам поставил себя в объективно смешное положение бывшего, ставшего другом, — слова из меню женской мудрости, да. Но не только в этом дело — Петер, игравший у Маши еще в «Минус один», после смерти А. А. и ухода Ромы оставался единственным, кто знал, как общаться с сумрачной Машей — а она теперь всегда была сумрачной. Он заходил к ней в номер, подсаживался в перерывах между съемками или вечером ужинал с ней в семейном ресторане — и он как никто знал, что такую Машу нельзя провоцировать ни на какой разговор, помимо разговора о свежих морепродуктах, форме облаков или манере местных крестьян одеваться. По-настоящему удивился Петер только тогда, когда в ответ и на эти разговоры Маша стала растирать ладонями лицо и бормотать господи, что за дерьмо ты несешь, что за дерьмо.