высотники – от тех, кто действительно работал на большой высоте, до тех, кто был занят на рытье котлована для фундамента и крепил стальную арматуру для связывания бетона. Но, как и подсказывает само это слово, высотников прежде всего знали и ценили за работу на большой высоте. С начала 1950-х годов в Москве можно было наблюдать, как эти мужчины и женщины – сварщики, гранитчики, штукатуры и верхолазы – поднимаются по высоким металлическим каркасам будущих огромных новых зданий и выполняют свою работу. Мастера вроде Е. Мартынова закрепляли, формировали и украшали лепниной шпили на московских небоскребах (илл. 6.2). И попутно они становились первыми, кто видел Москву с новых выигрышных точек обзора, появлявшихся вместе с высотными зданиями.

Илл. 6.2. Сварщик Е. Мартынов на стройке МГУ. (Дворец науки: Рассказы строителей нового здания Московского государственного университета. М., 1952)

Когда высотники смотрели на город издалека, с вершины башни на Ленинских горах, или ближе к центру, со шпиля здания на Смоленской площади, Москва виделась им совершенно по-новому. И в рассказах высотников сама эта новизна часто становилась основой для метафоры, как это происходит в рассказе Мартынова, напечатанном в 1952 году. Кульминационный момент настает, когда молодой рабочий в упоении смотрит на городской пейзаж, расстилающийся внизу, под золотой звездой, которую недавно водрузили на шпиль университетского небоскреба. «Туман растаял, и вся Москва стала видна как на ладони», – писал Мартынов. С вершины здания он увидел, как «советские люди строят свое прекрасное будущее! Они мечтают не о войне, а о мирной, счастливой жизни!»[632] Высотник как будто наделялся особенно острым восприятием: он видел не только городскую среду, но и советское общество в целом. Заняв там, в поднебесье, уникальную выигрышную позицию, строитель небоскребов обретал умение постигать и оценивать происходящее внизу. Конечно, не все высотники смотрели на мир таким же оптимистичным взглядом, как Мартынов.

В массовой культуре позднесталинской поры московских высотников идеализировали и прославляли почти так же, как до них чествовали других советских героев. Этот термин уже применялся раньше: в 1930-е годы это слово чаще всего употреблялось по отношению к советским авиаторам – их называли «летчиками-высотниками». Как и в США, в Советском Союзе межвоенные годы были порой великих летчиков-испытателей. В СССР авиаторы 1930-х годов покорили воображение народных масс своими отважными полетами в Арктику. (В 1937 году в разгар чисток советские летчики впервые высадились на Северном полюсе, а затем побили мировой рекорд по полетам большой дальности, совершив перелет из Москвы в Соединенные Штаты через Арктику[633].) С 1941 года и в течение всей войны советские граждане постоянно слышали о военных подвигах летчиков-высотников. Но к концу 1940-х слово «высотник» уже стало употребляться – по крайней мере, в Москве – по отношению к рабочим, занятым на строительстве небоскребов. Как летчики в прежние годы, эти строители тоже вызывали народное восхищение тем, что бесстрашно штурмовали новые высоты.

Неудивительно, что летчики и строители небоскребов так тесно связывались в сознании советского общества: ведь достижениям тех и других сопутствовала очень похожая символика. Их общая цель – покорение новых высот (при помощи самолета или небоскреба) – вырастала из одного устремления. И это не было исключительно советским феноменом. Как пишет Аднан Моршед, с начала до середины ХХ века «небоскреб часто мыслился городским двойником аэроплана»[634]. И в самолетостроении, и в строительстве небоскребов проектировщики рассчитывали на сочетание технологий с живой человеческой силой и отвагой: от них зависела красота зрелищ, которым предстояло развернуться на фоне неба. И самолеты, и небоскребы были одновременно прекрасны и возвышенны, они внушали и восторг, и ужас.

Людей, строивших эти здания, можно было описывать похожими словами. В 1930-е годы в Нью-Йорке газетчики день за днем следили за возведением Эмпайр-стейт-билдинг и публиковали очерки о смелых рабочих, называя их «небесными парнями» и «строителями-поэтами»[635]. Эти люди, которых обессмертили фотографии Льюиса Хайна, отличались таким же этническим разнообразием, какое будет типично для их советских коллег двумя десятилетиями позже. И любой житель Нью-Йорка, оказавшись в послевоенной Москве и услышав рассказы о здешних высотниках, обязательно вспомнил бы похожие репортажи, которые публиковали в американских газетах в межвоенную пору. Однако советская пресса непременно подчеркивала разницу между монументальными стройками в СССР и заокеанскими небоскребами. Если американские рабочие трудились ради капиталистического «прогресса», то советские – во имя грядущего коммунизма. Но, пожалуй, главное различие заключалось в том, что высотники воспринимали свою работу на стройках как продолжение военных подвигов.

В конце 1940-х московских высотников быстро ввели в пантеон советских героев революционных и военных лет. Уже в восприятии 1930-х годов рабочие-строители были важными фигурами, однако из-за колоссального размаха послевоенного восстановления страны после разрухи эта категория рабочих вышла на первый план. Писатели и власти старались создать прочные ассоциативные связи между послевоенным строительством и героизмом в военную пору. Рабочий, изображенный на обложке майского номера журнала «Крокодил» за 1953 год, заявлял: «Мой отец отстаивал Сталинград, а я отстраиваю» (илл. 6.3). Многие из молодых московских высотников могли бы рассказать нечто похожее о геройстве своих отцов и матерей, а другие и сами воевали на фронте. Этому военному опыту придавали большое значение на стройплощадках: поперек стальных каркасов будущих зданий натягивали большие транспаранты с лозунгами на военные и патриотические темы, например: «В мирные дни» и «Слава великому Сталину» (илл. 6.4).

Илл. 6.3. Крокодил. 1953. 20 мая

Илл. 6.4. Высотка у Красных Ворот, апрель 1950 г. Собрание ГНИМА им. А. В. Щусева

Работавший на стройплощадке МГУ мастер-бетонщик Федор Лагутин вспоминал в 1952 году, как девять лет назад его вместе с батальоном отправили на позиции далеко от Москвы – на север, на полуостров Рыбачий. Однажды сослуживцы, знавшие, что до войны Лагутину довелось поработать в столице, но сами ни разу там не бывавшие, попросили его описать Москву. «Я заговорил о Кремле, о чудесных станциях метрополитена, о широких просторных улицах и площадях, новых красивых зданиях», – вспоминал Лагутин. Но вскоре его рассказ о Москве прервал артобстрел с немецких позиций. «Все бросились к своим местам. Когда вражеские орудия умолкли, кто-то из бойцов громко сказал: „Погоди, окончим воевать, такие дворцы выстроим, что ахнешь“»[636]. Для Лагутина, потерявшего на войне ногу, одним из этих «дворцов» стал университетский небоскреб на Ленинских горах. После войны Лагутин твердо решил, что продолжит работать на стройках, хотя увечье сильно ограничивало его возможности.