– Казак, – ответил Ермаков обычным в таких случаях способом и подошел ближе. В тени, около сваленных на улице бревен сидела старуха.

– Ты чья, бабушка? – спросил Ермаков. – С кем в обходе?

– А с Наташкой, – отвечала старуха.

– С какой?

– Да вот, с соседкой своей, Нечаевой! Она зараз побегла домой: «напиться», – говорит, да застряла чего-то…

– Это вы с ней сейчас песни пели? – быстро спросил Ермаков.

– Да… Мне-то, старухе, уж вовсе не пристало в пост песни распевать… Всё через нее: скучно, дескать, ей… Думаю: и вправду тоскует чего-то баба, нудится…

– Отчего же? – спросил Ермаков, видя, что она как будто не договорила и остановилась.

– А кто ж ее знает! Может – напущено, а может – так, сердце болит об чем…

– Как «напущено»?

– Как напущают тоску-то? – с некоторым пренебрежением к простоте и неведению своего собеседника воскликнула старуха. – Есть такие знатники-злодеи, чтобы им на том свете в огне гореть!.. Исхудала наша баба, а по замечанию, не с чего больше, как с тоски… Скорбь такая бывает… Старуха глубоко вздохнула, покряхтела и покачала сокрушенно головой.

– А то бывает и так, – продолжала она после минутного молчания, – промашку сделает ихняя сестра жалмерка… Не удержится, забалуется, заведет дружка, а там, глядь – вот и прибавка… А уж это последнее дело: и перед людьми срамота на весь век, и муж истиранит до конца… Вот она и скорбь.

«Вот оно, вот», – подумал Ермаков, мысли которого склонялись больше в сторону последнего предположения.

– Замечаю я, – снова заговорила словоохотливая старуха, – стала ходить она к Сизоворонке, а энта ведь знахарка!.. Лечится, должно быть… муж ведь вот скоро придет из полка… А грех это, смертный грех! Все про железные капли меня тут расспрашивала да про семибратскую кровь… Жалко бабу: хорошая баба!..

В соседнем дворе стукнула калитка. Через минуту Наталья в темной кофточке и в белом платке медленно подошла к ним.

– Ты нынче весела, – осторожно заметил Ермаков, – это хорошо.

– Весела? – переспросила она, усмехнувшись. – Да, разошлась… Не к добру, знать…

VIII

На масленицу Наталья родила двух здоровых младенцев-близнецов. Их окрестили Абрамом и Харлампием.

К Пасхе вернулся Нечаев. Пантелей же напротив ушел в майские лагеря. Осерчал Нечаев и на Красную горку учинил страшное…

Торжественный трезвон только что смолк на станичной колокольне. Народ толпами шел в церковь. Веселые теплые лучи играли на соломенных крышах и блестели на листьях высоких груш и тополей. Весело начинался день…

Ермаков, только что вставший и умывшийся, чувствовал бодрость во всем теле. С мокрыми волосами, без фуражки, в серой блузе, он напевал и насвистывал веселые мотивы, подчиняясь безотчетному чувству радости и молодости. Пробуя развившиеся и окрепшие за зиму мускулы, он поднимал на вытянутой руке ведро с водой, затем делал всевозможные приемы на «турнике», которым служила толстая, далеко вытянутая, сухая ветка старой груши, приготовился было уже выполнить с разбегу «гоп на воздухе», как вдруг сзади раздался голос:

– Здравия желаю, Василий Данилыч!

Ермаков оглянулся и увидал в воротах сада полицейского казака Гаврилу с большой медалью на груди.

– Мое почтение, Гаврила, – весело отозвался Ермаков, не замечая его встревоженного вида.

– Папаша дома будут али в церкви? – спросил Гаврила, дышавший тяжело и устало.

– В церкви. А что? Ты бежал как будто? – спросил в свою очередь Ермаков, обращая внимание на встревоженное его лицо.

– Так точно. Происшествие случилось.

– Какое? Драка или кража?

Ермаков спрашивал довольно равнодушно и спокойно, привыкши постоянно слышать о подобных мелких происшествиях в станице.

– Нечаев Петро жену зарубил, и детей хотел – сказал Гаврила.

– Да что ты?! – воскликнул, бледнея, Ермаков.

– Так точно. Ефим Бугор его из ружья застрелил, когда он младенцев к реке тащил, антихрист. Помощник атамана пошел составлять протокол, папаше вашему велели доложить…

Всевозможные мысли вихрем понеслись в голове Ермакова. Это было так дико, так ни с чем не сообразно, не нужно, так поразительно и ужасно!.. Через три дня помер Никита Нечаев, не перенесший злодейства сына. Бабка осталась совсем плохая. Детей постановили определить в приют. Ермаков не находил себе места. Он пришел к отцу и сказал, что хочет взять близнецов к себе.

– Ну и ну. Как же возьмешь, у тебя даже сударки нет?

– Ничего, будет сударка. Полюбит меня, полюбит и детей, али не родные мы им? Пантелеевские ведь казачата!

При упоминании Пантелея Данила сплюнул:

– Су-у-у-кин сын!.. Кобелина турецкая. Я растил басурманово отродье, теперь ты будешь мыкаться… Впрочем, делай как знаешь, помогу.

IX

Братуха Василия Даниловича Пантелей, по прозвищу Турка, взял в жены Василису, когда той было семнадцать лет.

Года полтора не родился ребенок. Пантелей бесился, стал прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Василису в амбаре или горенке. Замечали, стала ходить она к Сизоворонке – знахарке. Лечилась, должно быть… Когда забеременела, Пантелей притих, стал ласков и теперь уже редко не ночевал дома.

На Фомину неделю у Василисы начались предродовые схватки, Пантелей был в лагерях. Ребенок родился мертвым. Повитуха, выбежавшая из куреня предупредить свекра Прокофия, увидела его сидящего с по-турецки поджатыми ногами.

– Нутром чуял, что так оно и будет. Нельзя к колдунье ходить.

– Верно! Что же, ходила?

– А то нет! Питье какое-то брала, мутило с него, голова у нее болела… Я на каторге много всяких повидал, любителей питье заваривать.

Покряхтел Прокофий, запряг в бричку лошадей, посадил с собой повитуху, взял мертвого ребенка, и поехали прочь…

– Нынче в Вешенскую к Даниле, будем молить о снисхождении. Ежели кому пикнешь слово – убью. Так и помни, баба: ежели что… убью.

– А ты чего будешь просить-то? – испугано спросила повитуха.

– Малого казачонка для Пантелея вымаливать буду, внука себе…

Декабря 5

Сегодня все утро перечитывал реконструкцию. Странные дела случаются на Дону. Разве бывают близнецы с разными отчествами? С разными судьбами бывают, а с разными отчествами? Оказывается, да. Василий Данилович Ермаков плакал, отдавая дядьке своему Прокофию одного из близнецов. Прикипел душой он уже к ним. Научился различать. Долго выбирал, с каким расстаться. Оставил Харлампия. После грустных событий вешенских опростился как-то Василий. Взял в жены необразованную казачку, бросил станичную жизнь, переехал на близкий хутор Антиповский. Под уклон сползавших годков закряжистел Василий Данилович: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным.