Попутно он продолжал слать и автобиографические заметки. Как-то он сообщил мне, что когда-то в Ростове-на-Дону, вернее, под этим городом утонула его маленькая кузина. И что очень обрадовался этому обстоятельству еще тогда, в 1989, кажется, году, девятилетним отроком! Обрадовался тому, что она освободилась от земных пут и присоединилась к ангелам небесным, и к его сестре-близницу в том числе. Интересно, что Тане он об этом не написал.

После описания трагедии в Ростове стилистика его заметок претерпела разительные перемены, они тоже стали своего рода публицистикой. Свои воспоминания он щедро разбавлял мизантропическими мыслями, гипотезами, проектами. Причем, что самое поразительное, в результате получался стиль некоего идеологического романа, по-толстовски в лоб, но и весьма недурно. Во всяком случае, я читал с удовольствием, попутно что-то правил, редактировал по въевшейся своей учительской и журналистской привычке. Вот тогда-то и пришла мне мысль – собрать отрывки, связать их и издать романом. То-то бы был бестселлер! В нем вполне органично сплетались и реальные факты биографии Алексея Светозарова, и его неуемная болезненная фантазия, и его часто бессвязные и нелогичные, но очень энергетически сильные идеи. Как раз такие идеи и завладевают людскими массами. Не логически безупречные конструкции, а хтонические, алогичные, бешеные. Именно они и взрывают подсознание обывателя и зовут его куда-то туда, откуда, как потом выясняется, дороги назад нет. То есть она-то как раз есть – но непроходимо завалена трупами. Такой идеей был фашизм, такой же пребывает сейчас и так называемый исламский фундаментализм. И любые попытки логического опровержения этого рода теорий бесславно и вдребезги разобьются об ироническую ухмылку обывателя, которому умозрительная логика до фени, а инстинктам потрафить хочется. И безотлагательно.

А что же я? Я был по уши погружен в собственные комплексы, становясь все толще, все одышливее. И злее. Вернее – злобнее. Людей еще обманывала моя наружность: этакий толстенный дядька с ало-плотоядными губами – само эпикурейство и добродушие. Но внутри, внутри все кипело злобой. И все кругом раздражало, угнетало. Единственный человек, с кем я мог общаться без внутреннего раздражения, – Таня. Но она уже с головой погрузилась в новую, взрослую, студенческую жизнь, и мое участие в ней почти целиком исчерпывалось выдачей очередной суммы «на булавки».

VIII

Это было странное время – свобода уже ушла, а несвобода еще не была осознана. Журналисты, воспитанные свободой, еще лелеяли надежду сделать что-то, от чего содрогнется и прослезится страна, проекты один амбициознее другого возникали, бурно обсуждались и исчезали, как волны на песке, – вполне точная метафора, потому что пены было много, а исчезновение бесследным. То там, то сям учреждались новые газеты и журналы, претендующие на законодательство идеологических мод. Однако после выхода одного, много двух-трех номеров они выходить переставали. Их владельцы смекали быстрее идеологов, что лучше не шуметь, не пениться, а делать свои деньги в тиши.

Пошуметь скоротечной волной довелось и мне. Один весьма богатый и влиятельный в столичных кругах человек, сделавший состояние на изготовлении пластмассовой мебели, решил, что бизнес пойдет быстрее, если вокруг него закипят, заклубятся идеи. Мы быстренько нарисовали макет суперпередового, как нам казалось, еженедельника, составили смету, написали бизнес-план, разумеется, с высокими зарплатами и гонорарами, так, чтобы лучшие перья Москвы наперебой предлагали нам свои сотрясающие основы фельетоны и размышления. Олигарх все одобрил, снизив, однако, зарплату и гонорары вдвое: сперва репутация, а потом корм. Мы поняли или сделали вид, что поняли мотивы благодетеля, и приступили к работе.

Первые три номера сделали узким кругом единомышленников. Я написал три огромных материала, один из которых был редакционным манифестом, другой – анализом положения в отечественных СМИ, а третий – в отечественной культуре. В редакционной статье я нашумел изрядно. Я обрушился на всех: на левых, на правых и на центристов. Левым досталось за то, что они морочат голову пожилому электорату, совершенно не представляя себе, как следует вести борьбу за власть. Правых я отстегал за то, что они, сняв во времена первого президента все пенки с варева экономической нестабильности, теперь почивают на лаврах, качая прибыли с уворованного у народа имущества и дуря головы Западу либеральной риторикой. Но пуще всех досталось центристам, или «партии власти». Они объединили идеологическую импотенцию левых и экономическую прыть правых.

Они дограбили недограбленное, окончательно заморочив народу голову идеей о пришествии эпохи некой политической стабильности. Они, цинично подкупая, выдергивали с обоих фронтов популярных политиков и попутно – активы, присвоенные «либералами» в мутные времена беззакония. Центристы превращались в бюрократическую элиту, умело манипулируя природной вялостью русского народа. Все это я изложил живо, нелицеприятно, метафорично… А ближе к концу запустил и провокацию: дескать, в моем распоряжении оказался некий документ, письмо, разосланное партией власти (то бишь «центристами») по государственным учреждением. В этом письме руководителям предписывается в короткие сроки создать на местах партийные комитеты и провести выборы секретарей. И проиллюстрировал свои слова этим «документом». Я сам состряпал и разослал это письмо по факсу по трем сотням государственных адресов накануне публикации. Так что придраться было не к чему.

На другой день после выхода нашей газеты о письме уже трубили на всех углах. Шуму было столько, что партийные руководители собрали пресс-конференцию, на которой отмели все «инсинуации в адрес партии», назвали кампанию против них «провокационной, лживой, грязной и купленой». Я ликовал. Мои друзья-коллеги тоже: шутка ли, первый же номер газеты заявил о себе так громко и весомо! Разумеется, на газету подали в суд, и, разумеется, доказать ничего не смогли. Партия потребовала опровержения, и я, имея полнейшее право никаких опровержений не давать, его таки дал! Но какое! Я источил из себя столько словесного яду, что они заклокотали от ярости. Ах, простите, простите…

Следующая после «разоблачения» партии власти идея, которую я стал воплощать в жизнь, – это Гранатов. В каждом номере мы печатали отрывки из его тюремной книги, объявили сбор средств для отбывающего наказание писателя, учредили литературную премию «Граната» – «За лучшую книгу о свободе», – публиковали письма, статьи, манифесты… Разумеется, сам я гранатовских идей не разделял, но – такова уж натура – я не любитель моральных догм. Плюрализм в одной голове – это по мне. Сегодня я страстный эпикуреец, завтра – скептик, послезавтра – правоверный христианин, а послепослезавтра, пожалуй что, и истовый мусульманин. Или иудей. Все, решительно все в этом мире имеет одинаковое право на существование, все есть правда, и все есть ложь. Знакомых моих, коллег и родственников немало поражал этот мой релятивизм, но я всегда с легкостью (о, я, к счастью, обладаю мощным даром убеждения) обращал их на свою сторону. С этими способностями я бы мог стать каким-нибудь выдающимся политиком, но загвоздка в том, что релятивизм был мне так же отвратителен, как и любая догма. Если хотите, я есть эталон русского человека. По мне можно легко составить суждение, отчего русские так много могут и так мало делают.