Некоторые хлопотали о возвращении в Англию. Ибо новости не радовали — то есть были именно такими, каких и ждали беженцы. Французы через две недели после побега правительства из Неаполя ввели в город шесть тысяч солдат, а к концу января клика просвещенных аристократов и ученых породила чудовище, назвавшее себя Партенопейской, или Везувианской, республикой.

Большинство изгнанников склонялись к мнению, что Неаполь следует считать потерянным навсегда. Иностранец, которому посчастливилось жить хорошей жизнью в бедной стране, жизнью до революции, очень быстро, едва утеряв свои привилегии, и с редкой прозорливостью понимает, какие ужаснейшие последствия для всей страны будет иметь революция. Даже Кавалер начал — без всякого удовольствия — подумывать об отставке и отъезде в Англию. Но пока он не мог найти предлога уехать из Палермо. Еще не время. Их блистательный друг, от которого зависит их общая судьба, не говорит ни на одном иностранном языке и уж тем более неспособен уловить скрытый смысл языка придворного — это под силу лишь профессиональному дипломату. Пока судьба страны неясна и может пойти как по одному, так и по другому пути, оставлять короля с королевой нельзя ни в коем случае. Он беседовал с королем, но тот (Кавалер сообщил об этом с большей досадой, чем намеревался) впал в невыразимую тоску — что случалось всякий раз, когда свежие новости из Неаполя заставляли забывать о том, как ему хорошо в Палермо.

Действительно, король впадал в ярость всякий раз, когда вспоминал, что об удовольствиях следует забыть. Если бы Неаполь сохранял нейтралитет, ничего бы этого не было, — орал он на свою жену. Это все она виновата, это все из-за ее любви к англичанам (то есть к жене Кавалера). Королева выслушивала тирады короля молча. Красноречивое молчание женщины, понимавшей, что она, хоть и умнее мужа, тем не менее всего лишь жена, послушная его капризам. Она — несмотря на несокрушимое недоверие к народу, со всей его хваленой преданностью королевской династии и Церкви, — была убеждена, что и французская оккупация, и эта непонятная республика, которая появилась на свет под защитой и при финансовой поддержке Франции, долго длиться не может. Неаполитанцы убивали французских солдат, имевших глупость гулять по темным закоулкам города. Двоих солдат убили в публичном доме какие-то посетители из местных, и двенадцать было зарублено при налете на одну из французских казарм. А потом, сказала королева жене Кавалера, у нас есть еще союзник — сифилис. Эта страшная по тем временам болезнь, часто смертельная или быстро делавшая человека инвалидом, которую итальянцы называли французской болезнью, а французы — le mal de Naples,[18]была вполне способна унести по меньшей мере тысячу человек.

В доме Кавалера основное внимание уделялось не занятиям хозяина, а деятельности Героя. Капитаны других кораблей собирались к нему на совещания. Нужно было продумать план обороны Сицилии — на случай, если Наполеон предпримет попытку вторгнуться на остров. Кардинал Руффо, вместе со всеми оказавшийся в Палермо, добровольно вызвался вернуться в Неаполь и возглавить организованное вооруженное сопротивление французской оккупации. Он предполагал тайно высадиться на берег родной Калабрии, где ему принадлежало несколько огромных поместий, и из своих крестьян составить армию — кардинал сказал королеве, что, посулив освободить их от налогов и предоставить право беспрепятственного грабежа после того, как Неаполь будет отвоеван, рассчитывает набрать от пятнадцати до двадцати тысяч человек. Идею Руффо королева поддержала, несмотря на то что, за единственным исключением, не доверяла своим подданным. Она больше полагалась на блокаду Неаполя англичанами, которая неизбежно принудит и без того ослабленные войска французов отступить. А как только они уйдут, республиканцы окажутся беззащитны пред праведным гневом народа. Хвала Господу, — королева перекрестилась, — у народа нашлось куда выплеснуть злость.

До сих пор французы не делали попыток продвинуться на юг дальше Неаполя; маловероятно, чтобы в их планы входило пересечь Мессинский пролив. И все же в Палермо поселился страх перед революцией. Революционных речей слышно пока не было, но в город пришла мода на внешность попутчика революции: более короткие волосы у женщин, более длинные — у мужчин. А взгляните, как изменился способ укладки волос у образованного класса! Король издал указ: отказывать в абонементе всякому, кто появится в оперной или театральной ложе с ненапудренными волосами. Мужчин, отрастивших волосы ниже ушей, следовало хватать и брить; тех же из них, кто писал статьи или книги, сажать в тюрьму и обыскивать их жилища с целью обнаружения других доказательств революционных симпатий. Одним из таких доказательств были книги Вольтера, чьи работы — с 1791 года, когда его прах с пышной, достойной божества торжественностью перенесли в Пантеон, — являлись теперь синонимом якобинства.

Как странно: книга Вольтера может обеспечить смиренному читателю три года тюрьмы. Что за невежа этот безграмотный король! Кавалер в уединенной тиши своего кабинета по-прежнему восхищался мудрецом из Ферне, который, безусловно, оскорбился бы, узнав, что стал святым покровителем Революции и Террора. Можно ли было предвидеть, что восхитительную пародию Вольтера на якобы прогрессивные идеи своего времени современные читатели расценят как призыв к разрушению законно существующего строя, и все это — в интересах порядка и стабильности? Кто, кроме наивных и невежественных, мог всерьез полагать: то, что хорошо в книге, будет хорошо и в жизни? (Разве увлечение артефактами Древнего Рима заставляло его молиться Юпитеру и Минерве?) Увы, именно этим грешили некоторые из его вполне достойных неаполитанских знакомых. Кавалер опасался, что им придется дорого поплатиться за свое простодушие.

Нет, чтение есть вылазка в другой, чуждый читателю мир, откуда он возвращается обновленным, готовым достойно сносить несправедливость и несовершенство своего мира. Чтение есть удовольствие, бальзам — но не руководство к действию. Именно чтением Кавалер главным образом и занимался в те первые недели, пока был нездоров. В частности, перечитал эссе Вольтера о счастье. Для него это стало лучшим способом свыкнуться с чужеродностью ссылки: перенестись в чужеродность книги. Окрепнув, он со временем нашел в себе силы примириться с действительностью.

Диарея и ревматизм по-прежнему не давали ему присоединиться к королю, уехавшему на охоту в одну из загородных резиденций. Впрочем, кисло-сладкое очарование Палермо начало исподволь придавать Кавалеру сил. Рыжевато-коричневые дворцы у гавани фантастических смешанных стилей (византийско-мавританского, мавританско-нормандского, нормандо-готического, готико-барочного). Неясные очертания розоватой известняковой горы Пеллегрино: в конце каждой улицы видны либо горы, либо море. Сады из олеандра, плюща, агавы, юкки, бамбуковых, банановых, перечных деревьев. Палермо, признал Кавалер, тоже имеет право называться красивым городом, по-своему не менее красивым, чем Неаполь, хотя здесь, конечно, так не хватает вулкана, курящегося в отдалении под ослепительно голубым, безоблачным небом. (Ах, будь он хоть чуточку моложе! Он мог бы подумать о восхождении на Этну, на которой был всего раз, и то много лет назад.) В нем снова проснулась тяга к прекрасному — а с ней и старые привычки, привычки собирателя прекрасного. Его, одного из самых известных людей в стране, знакомого, хотя бы по переписке, со всеми достойными и учеными мужами города, завалили предложениями посетить, осмотреть, приобрести. Коллекционеры надеялись возбудить его зависть. Антиквары выставляли перед ним свои сокровища. Он смотрел, снисходительно соглашался смотреть, чувствовал мимолетное прикосновение желания. И ничего не покупал. Не только из-за беспокойства за свои финансы, нет. Он не видел ничего неотразимого, ничего такого, что непременно захотелось бы приобрести.