Хоу ждал. Снова это его терпение, его сосредоточенное молчание. Однако Джек чувствовал, что Хоу вовсе не отличается терпением.

— Я не помню… не могу вспомнить, о чем вы меня спросили, — сказал Джек.

— Я спрашивал тебя о твоем отце, о твоих отношениях с ним.

— Я же все вам сказал, — раздраженно бросил Джек. — Я столько раз уже это повторял, надоело до тошноты, надоело все это квохтанье вокруг него. А он бродил по дому в одних штанах, иногда еще в грязной нижней рубашке, бродил пьяный, распустит нюни и жалеет себя… Жалел себя, потому что мой брат умер! «Я любил Ронни, — говорил он, натыкаясь на стулья, и плакал, — я любил Ронни…»

— Значит, весь прошлый год он был таким, — сказал Хоу. — Прекрасно. В характере его происходили перемены — надвигалось нервное расстройство. В своих показаниях ты это и подтвердишь: как он стал неотрывно думать о Стелине, как начал буйствовать дома — помыкал матерью, разбил лампу… хорошо, прекрасно… Значит, на какое-то время он стал психически ненормальным, так? Теперь же дело у него неуклонно идет на поправку, он снова будет здоров, да? Он уже не буйствует и хотя пока не разговаривает ни с тобой, ни с твоей матерью, но говорит с другими людьми. Он стал рассуждать вполне разумно. Все это прекрасно — по этой части у меня вопросов нет. Я просто хочу тебя спросить сегодня, сейчас, почему ты считаешь, что в то утро он не был не в себе, почему ты не веришь тому, что говорит тебе его защитник, каковым я являюсь…

Джек вскочил. И нервно рассмеялся.

— Так он же виноват, сукин сын, — сквозь смех сказал Джек.

Хоу изо всей силы ударил кулаком по столу.

— Он не виноват!

— Виноват, виноват, он хотел убить того человека… как его… Он хотел убить Стелина, хотел его убить, — в исступлении завопил Джек. — Я знаю, что хотел. Он притворяется сумасшедшим, притворяется, а может, и довел себя до этого… уговорил себя… Вся эта чепуха насчет Бога, насчет того, что Ронни разговаривал с ним после того, как его зашибло — Ронни разговаривал! — точно мой брат мог говорить, точно он когда-нибудь говорил — только слюни пускал да визжал так, что хоть беги из дома… Как же все-таки нам повезло, что мой братец умер! До чего же, черт возьми, здорово повезло! Полез на кучу мусора, на свалку — не знаю, что там было: металлический лом, куски цемента, всякий хлам — полез на четвереньках, точно зверюга, — все на него и свалилось… Здорово повезло, это же было такое везение, а отец говорит, что любил его, любил, говорит, что только его и любил…

— Твой отец невиновен. Невиновен.

— Нет, виновен, он заранее все продумал, — сказал Джек. Он сам себя довел до нервного расстройства — пил до рвоты, а тогда шел в ванную. Он приставал к Стелину и брал у него деньги в долг — все это выплывет наружу; Стелин ведь оплатил все расходы по похоронам и многое другое, и дал отцу денег, я знаю, что дал, больше никто об этом не знает, а я знаю, что он дал отцу денег, только отец об этом ни гугу… разве что намекал, когда выпьет, — намекал на свою дружбу со Стелином, говорил, как жизнь удивительно складывается… А на другой день этот сукин сын хныкал по поводу Ронни, и как никто не любил Ронни — только он один. Я прямо с ума сходил от злости! Он говорил… говорил… Однажды он сказал моей матери за ужином прямо в лицо… прямо вот так… сказал матери, что она, мол, рада, что Ронни умер, рада, что избавилась от него…

— Но он невиновен.

Джек почувствовал, как вдруг отчаянно заколотилось сердце — в самой середке, так уверенно. Он ногой отшвырнул свой стул — тот отлетел к шкафу с картотекой.

— Сядь. Прекрати. Он невиновен.

— Я ходил туда позавчера — на стройку. Там всюду надписи: не подходить, опасно, не пересекать границ владения. А Ронни пролез под забором, точно ласка, точно свинья — он и был как свинья: сам даже есть не мог, его кормили, а он… А отец говорил… Он говорил…

Джек проскользнул мимо Хоу к окну — ему захотелось выглянуть наружу, он чувствовал себя очень сильным, свирепым, чувствовал взгляд Хоу на себе; вот теперь все будет в порядке, теперь он спасен, и, сотрясаемый нервной дрожью, он повернулся и прошагал назад, к стулу, но не сел — стоял и невидящим взглядом смотрел на стул.

— Что же он говорил? — Он хотел бы, чтобы ты умер вместо Ронни?

Джек кивнул.

Хоу вздохнул, и снова тяжело опустился в кресло. Он обеими руками потер лицо. Затем через две-три секунды сказал тем же тоном: — Ну и что?

Джек взглянул на него с легкой усмешкой. Но усмешка не удержалась на губах.

Ну и что? — повторил Хоу. — Тебе-то не все ли равно? Разве для тебя это имеет значение? Какое тебе до этого дело?

Джек не понял. И снова завел свое: — Он говорил нам, что Ронни наставлял его! Он и вам так говорил, верно?.. Сначала, чтобы отец стал братом Стелину, любил его, а потом чтобы убил его, если тот не… если они не… Он же все это навыдумывал! Своей дурацкой башкой!

— Сядь, Джек. Пожалуйста.

Джек сел.

— Нет, он виновен, я это знаю, знаю, — сказал Джек. — Он сам довел себя до того, что у него мозги разъехались. Сам разодрал их на куски. В башке у него все наперекосяк пошло — сразу после того, как умер Ронни, — а нам-то надо было жить с ним, слушать его… Тут он и начал на куски разваливаться, ему это нравилось, сукину сыну нравилось говорить самому с собой, и спорить, и блевать, и причитать, что-де никто из нас не любил Ронни и его тоже и… Он-то нас, правда, любил, да, любил. Я знаю, что любил. Он ведь не всегда был сумасшедший. Он был в полном порядке. Но я не стану про него врать. Не могу. Не буду. Он виновен, потому что довел себя, сделал сумасшедшим — он изучал, как стать сумасшедшим…

— Что? Он — что?

— Да, изучал. Статьи в газетах — колонки советов, — он их вырывал, я видел, как он их вырывал. Эти чертовы советы или статьи разных там врачей — вопросы и ответы, — возбужденно продолжал Джек. — Насчет помрачения рассудка… душевных заболеваний… И вот он принялся говорить о том, что теряет разум. Сидел на кухне за столом, потягивал пиво и говорил об этом. Хотел напугать мать. Сам не знаю, какого черта он хотел. Бывало, говорит: «Вы думаете, я схожу с ума, да? Вы боитесь меня, верно? А знаете пять тревожных симптомов?» А сам за собою наблюдал, как он постепенно сходил с ума, ему это нравилось, он все рассчитал — шаг за шагом, этот сукин — сын, врун; скалился и рассказывал нам, что он чувствует: как разум из него вытекает, точно вода в трещину. А потом вдруг сам пугался, ему становилось страшно. Но остановиться он уже на мог. Он пропускал работу, а то не приходил домой ночевать… Профсоюз чертовски благородно себя ведет, что дает на него деньги, на этого сукина сына, — так всегда бывает с людьми вроде него: напаскудят, а все мы живи потом с ними; а он не мог уже остановиться, раз начал, все равно как если б кто-то вздумал ковырять гору, чтоб отколупнуть несколько камешков, но стоит камень сдвинуть с места, и покатятся камешки, а потом и глыбы, и весь склон горы осыпется, и людей ранит, — даже если будешь просто смотреть или только знать, все равно тебя это ранит, причинит боль, тебя это заденет уж одним тем, что… Послушайте, — прервал сам себя Джек, — послушайте, он же говорил, что учится подличать. Говорил. Мама и сестра вам этого не скажут, но он так говорил: он учился подличать, учился убивать. Он хвастал этим. Говорил, что не хочет отставать от остального мира. Одну неделю он каждое утро ходил в церковь, был такой верующий, богобоязненный, а на другой неделе смеялся над всем этим, смеялся над мамой, говорил, что Бог сам говорит с ним и к черту всех священников, а еще через неделю начинал бояться того, что с ним происходит, и снова бежал в церковь или звонил Стелину и принимался его упрашивать и клянчить, чтобы они стали братьями, и как Ронни хочет, чтобы он простил Стелина и любил его, и он-де должен его слушаться… А еще через неделю снова принимался за старое, начинал рассказывать, что творится у него в голове, показывал нам в газетах снимки, сделанные на войне, или снимки авиационных катастроф и принимался хохотать, говорил, что бросится в этот омут очертя голову — какая разница, убьет он Стелина или нет? Все равно он-де выйдет из воды сухим…